За дверью громко затопали.
Кучка тряпья, валявшаяся в дальнем углу на перепревшей соломе, пошевелилась. Оказалось, это женщина – такая маленькая и худенькая, что ее можно было принять за девочку-подростка. Волосы ее были спутаны и небрежно заплетены в косу, серые глаза окружены темными тенями. Губы потрескались и воспалились.
Она с усилием отвернулась к стене.
Вошли стражники. Один из них поглядел на засохший, нетронутый ломоть хлеба, валявшийся в углу, и покачал головой. Другой ухмыльнулся.
– Изволь откушать, матушка-царица! Неужто яствой нашею брезгаешь? Ой, не гнушайся! Не то с личика спадешь, румянец поблекнет! – сказал он со сладкой издевкой. – Скоро так иссохнешь, что тебя среди соломы не различишь!
И ну хохотать…
Женщина не шевельнулась.
– Эй, да она не померла ли? – озаботился первый стражник. Он подошел к лежащей и пошевелил носком, словно ворох соломы. – Живая еще! – воскликнул удивленно. – А я уж думал – все! Эй, царица, слышь, скоро ли камору освободишь?
Она молчала. Стражники еще погомонили, но наконец-то ушли.
Женщина медленно повернулась, нашарила рядом с собой глиняную корчагу и глотнула застоявшейся воды. Покосилась на ломоть черствого хлеба, валявшийся в соломе. Это есть она не смогла бы, даже если бы умирала с голоду. Но хоть узница маковой росинки в рот не брала уже который день, голода она не чувствовала. Она не чувствовала вообще ничего: ни горя, ни страха, ни отчаяния.
«Скоро ли освобожу камору? Скоро, недолго ждать. Может, даже завтра!»
Кое-как нашла силы встать, шатаясь, добраться до окошка, взяться за решетку истончившимися, грязными пальцами, похожими на сухие веточки.
Там, за решеткой, было голубое небо – без конца и края, там был вольный ветер и сумятица белых облаков, там пахло сладким березовым духом, парила разогретая солнцем земля… Ах, как жарок, как светел и ясен выдался июнь 1614 года – последнего года жизни русской царицы Марины Мнишек!
* * *
…Когда она смотрелась в зеркало, то совершенно не нравилась себе. И чуть не плакала, когда любимая фрейлина, гофмейстерина, наперсница Барбара Казановская, не раз бормотала жалостливо, щуря яркие карие глаза:
– Ах, моя девочка, нельзя так клевать, как птичка! Дунь ветер – вас и унесет. Надобно кушать побольше, чтобы понабрать тела. Ну ведь ничего, ни-че-го-шеньки нет у вас, моя ясная пани, ни здесь, ни здесь! – Барбара показывала на ее грудь и бедра и сокрушенно качала головой.
