Я родился в море, на шлюпе моего отца, между островами Тортуга и
Эспаньола.
Шлюп был недалеко от Эспаньолы, когда умерла моя мать, и отец
справил по ней кровавую тризну, в диком абордажном бою захватив
двухмачтовую португальскую шхуну. Первый и единственный залп шхуны
продырявил борт шлюпа, но после боя на скользкой от крови палубе
осталось в живых только три португальца. Отец швырнул их в шлюпку,
сунув каждому по бутылке рома: «Пейте за упокой души Аланны Дин!»
Шлюп с пробитым бортом стал морской могилой моей матери, а отец с
тех пор ходил на захваченной шхуне, назвав ее именем покойной жены
– «Аланна Дин». Он поднимал на фок-мачте флаги разных стран, но
всегда держал наготове свой собственный – черный, с белыми
перекрещенными абордажными саблями под кроваво-красным сердцем.
Добравшись до французской части Эспаньолы, Сан-Доминго, отец
совершил самую большую в своей жизни ошибку: оставил меня в селении
Пор-Марго в «добропорядочной» католической семье, владевшей
сахарной плантацией и тремя десятками чернокожих рабов. Он исправно
платил за мое содержание, но лучше бы прокутил эти деньги, потому
что добропорядочным я так и не стал. «Хорошие» детки дразнили меня
«пиратским отродьем», и я дрался с ними, едва научившись ходить. Я
воровал рыбацкие лодки, чтобы уйти в море, на поиски отца. Я крал
кухонные ножи и учился метать их в цель. Никакие побои не могли
меня усмирить, и семья, в которую меня подбросили, твердила, что
мне суждена смерть на виселице, а после, конечно же, – ад.
Когда мне исполнилось девять, папаша в очередной раз завернул в
Пор-Марго, чтобы заплатить еще за полгода моих сухопутных мучений.
На следующий день он отчалил с утренним приливом и только к полудню
обнаружил на борту «Аланны Дин» меня, спрятавшегося между канатными
бухтами.
От жарких папашиных ругательств у меня чуть не вспыхнули волосы
на голове. Он орал, что вернет меня плантаторам и я буду вести себя
смирно, ядовитую медузу мне в глотку! – но я выхватил из-за пояса
кухонный нож и поклялся расправиться со всей «добропорядочной
семьей», как только попаду на Эспаньолу. Я так развеселил команду
этим представлением, что отца уговорили оставить меня на борту:
«Где старый Волк, там и Волчонок!»
Так началась моя настоящая жизнь.
Я мок и мерз во время ливней и штормов, питался черт знает какой
дрянью, выпадал из подвесной койки при бортовой качке, надрывался,
поднося ядра канонирам, когда «Аланна» схватывалась с серьезным
противником… Но мое пребывание у «добропорядочных людей» таяло в
памяти, как дурной сон.
