Если бы нашёлся человек, которому не было бы всё равно, и он
попросил бы описать мою маму парой слов, то это было бы «доброта» и
«усталость». Я не помнила своего отца, он погиб еще до моего
рождения. Не помнила, как мы с мамой появились в Кусагакуре, мир
для меня всегда был ограничен маленькой хижиной неподалёку от
госпиталя, где работала мама.
«Работала». Какое нелепое слово! Убивала себя. Разменивала свою
жизнь на наш скудный кров и еду. Моя мама была сильным человеком.
Она, несмотря на вечную усталость, не уставала показывать мне свою
любовь и заботу. Она научила меня читать и писать. Рассказывала мне
множество историй, загадывала загадки, ставила задачи. И делала это
даже тогда, когда ей хотелось лишь упасть и забыться тяжёлым
сном.
Мама никогда мне не лгала. Она не ободряла меня фальшивыми
уверениями, не говорила, что «всё будет хорошо», ведь мы оба знали,
что хорошо не будет. Шиноби Кусагакуре были сильны, а мы с мамой —
слабыми и беспомощными. И у нас был дар. Проклятый дар исцеления.
Чакра мамы была чудесной. Я рано научилась чувствовать её — для
меня мама была зелёным освежающим пламенем, молодым сильным
деревом, дающим тень и уют. Но каждый вечер, когда она приходила из
госпиталя, её огонь был слабым и тусклым, ее сосредоточение жизни и
весны превращалось в чахлое покосившееся деревце.
Я рано научилась ненавидеть шиноби Кусы. Мечтала сбежать из
проклятой деревни, чтобы мы с мамой поселились где-то вдалеке, где
никому до нас нет дела, где я могла бы мирно расти, освоить
какую-то профессию, работать. Но эти мечты были фальшью, так как
никогда Куса не отпустила бы нас, ведь мы с мамой были и оставались
ценный ресурсом.
Я подсматривала за шиноби деревни, пытаясь узнать секрет их
силы. Я пыталась найти выход из ситуации, вывести нас с мамой из
этой западни, но от этого было мало толка без доступа в Академию и
на тренировочные полигоны. Когда пыталась пробраться туда, меня
просто вышвыривали, как бродячую кошку. Они даже не удосуживались
меня бить — я была слишком ничтожна и для этого. Остальные дети
меня сторонились, ведь я была парией, была чужаком. У меня были
чуждые алые волосы (ох, как же я их ненавидела), моё зрение было
плохим, и я единственная из всех носила очки — жизненно важную
вещь, ради которой мама унижалась перед ирьёнинами госпиталя, ради
которой сожгла изрядную часть своего и так не слишком крепкого
здоровья.
