Существует множество историй о безумных оргиях в напоенных благовониями турецких гаремах, где полуголые одалиски, томно извиваясь под звуки флейты, с нетерпением ждут прихода повелителя, чтобы утолить его безграничную похоть. Эти образы прочно вросли в европейскую культурную память – от романов XVIII века до картин Эжена Делакруа и Жана Огюста Доминика Энгра, от театральных и оперных сцен до современных фильмов и сериалов. Но откуда взялись эти фантазии? Почему именно турецкий гарем стал символом беспредельной сексуальной свободы, чувственности и экзотической распущенности? И главное – как же было на самом деле?
Ответ, как это часто бывает, лежит вовсе не в Востоке, а скорее, на Западе. Европейцы XVII–XIX веков, измученные собственными пуританскими установками, строгими нормами морали и церковными запретами при любом проявлении плотской радости с жадным любопытством всматривались в «иной» мир – мир, где, как им казалось, секс не считался грехом, а любовь не нуждалась в оправданиях. В этом взгляде сквозило не столько стремление к истине, сколько проекция собственных подавленных желаний. Турецкий гарем стал для европейца зеркалом, в котором он видел не реальность Османской империи, а собственную сексуальную фрустрацию, мечту о разрешении того, что у себя дома было строго запрещено.
В христианской Европе секс долгое время воспринимался как неизбежное зло – допустимое лишь в рамках брака и исключительно ради продолжения рода. Плотская близость вне этих рамок каралась не только законом, но и совестью, укреплённой проповедями о грехопадении и адских муках. Даже в брачном ложе супруги нередко испытывали стыд, особенно когда удовольствие оказывалось слишком ярким. Многие снимали нательные кресты перед соитием, словно признавая: то, что они делают, – если и не грех, то уж точно не свято. В таких условиях рассказы о «восточной распущенности» действовали как бальзам на душу. Они позволяли мечтать, фантазировать, а иногда и оправдывать собственные тайные поступки ссылкой на ту самую восточную мудрость.
Однако реальность османского гарема была далека от этих вольных интерпретаций. Это была часть мира, закрытая для посторонних глаз – и именно эта недоступность породила множество домыслов. Но гарем никогда не был публичным домом, каким его изображали европейские художники и писатели. Это был строго регламентированный социальный и политический институт, в котором каждая деталь – от одежды до взгляда – подчинялась ритуалу, этикету и религиозным нормам. Секс в гареме не был безудержным разгулом, а наоборот – подчинялся строжайшим правилам, предписанным шариатом и придворной традицией.
