Пыль пахнет временем. Не свежим, как в библиотеке, а затхлым и горьковатым, как в склепе. Именно так пахнет забытая правда. Я разбирал архив деда, ящик за ящиком, и эта пыль въедалась в легкие, в кожу, в самые мысли.
Дед, знаменитый Арсений Гордеев, этнограф и путешественник, человек, прошедший полстраны и видевший то, о чем я могу только читать в его дневниках. А дневников этих – десятки. И все они были для меня белым пятном. После его скоропостижной смерти прошло уже полгода, и только сейчас у меня, Артёма Гордеева, биолога по профессии и скептика по натуре, хватило духу прикоснуться к его наследию.
Большую часть составляли сухие полевые отчеты, заметки о обрядах, расшифровки диалектов. Но в самом низу старого дубового ящика, обитого потертой кожей, лежала папка без описи. В ней не было ни отчетов, ни научных статей. Только одна-единственная, пожелтевшая от времени карта, нарисованная рукой деда.
Я развернул ее на столе, прижав края пресс-папье. Это был подробный план местности вокруг какой-то деревни с названием «Черноборье». Название звучало мрачно и по-сказочному. Лес вокруг был заштрихован с такой тщательностью, что казалось, будто дед пытался перенести на бумагу каждую тропинку, каждую извилину ручья. Но не это привлекло мое внимание.
Поля карты были испещрены заметками. Не научными пометками, а сбивчивыми, почти истеричными карандашными набросками. «Не слушают…», «Тени длиннее, чем должны быть…», «Оно дышит. Я это слышал».
«Оно». Что это? Местный медведь-шатун? Заблудший путник? Но почерк выдавал не бытовой страх, а нечто большее – ужас, доходящий до суеверия. Мой дед, человек, не верящий в пустые сказки, писал это. И в самом центре леса, в месте, куда не вела ни одна тропа, он вывел жирный, почти продавивший бумагу символ. Неправильный круг, перечеркнутый зигзагом, похожим на молнию или на корни дерева. Этот знак я видел впервые, но он вызвал у меня странное, ледяное чувство узнавания, будто кто-то провел сосулькой по спине.
Я откинулся на спинку стула, пытаясь отделаться от этого ощущения. Глупости. Усталость, нервное напряжение от разбора вещей… Дед, вероятно, просто записывал местные легенды, слишком глубоко вживаясь в роль. Так часто бывает у этнографов.
Но что-то не отпускало. Эта карта, эти записи – они были криком. Немым, запечатленным на бумаге. Он что-то там нашел. Что-то, что заставило его, ученого до мозга костей, делать пометки о «тенях» и о чем-то «дышащем».
