Отпуск. Решил начать повесть.
Буду писать сюда помаленьку, выкладывать по готовности.
О чём? Да о своих корнях.
Чем старше становлюсь, тем больше начинаю задумываться
о том, как жили, о чем думали, что любили мои предки.
И как будет, когда я сам стану таким предком.
…Он был человеком-проседью. В его душе смешались городская пыль и деревенская пыльца, и получился неопределенный, унылый оттенок. Тоска по простым и ясным чувствам жила в нем фантомной болью, как ноет старая рана при смене погоды. Он ловил себя на том, что в шуме городской жизни, в гулкой сутолоке офисных центров, его слух бессознательно выискивал тишину – ту самую, густую, наполненную лишь шелестом листьев и отдаленным криком петуха.
Работа, когда-то казавшаяся трамплином в будущее, обернулась клеткой с позолоченными прутьями. Он был не более чем функцией, винтиком, чья поломка прошла тихо и незаметно, как опадает пожелтевший лист. Увольнение не стало трагедией; оно стало освобождением в пустоту. И эта пустота с нарастающим гулом звала его назад – в Рыбное, к дому, который был последним якорем, цеплявшимся за дно его расплывающейся жизни.
Он приехал с двумя мыслями, враждебными друг другу. Одна, громкая и прагматичная, твердила: «Продать. Развязаться. Начать с чистого листа». Другая, тихая и стыдливая, шептала: «Остаться. Найти. Вспомнить». Он и сам не знал, кого больше в нем было – расчетливого горожанина, срезающего балласт, или того мальчишки с разбитыми коленками, для которого мир умещался между рекой и бабушкиным огородом.
И теперь, глядя на заброшенный дом, он понимал, что это не просто бревна и кровля. Это был слепок его собственной души – покинутый, с заколоченными окнами, сквозь которые едва пробивался свет былого тепла. Продать его значило не просто избавиться от собственности. Это значило поставить точку в той главе своей жизни, где он был по-настоящему счастлив. И он замер на пороге, не в силах сделать ни шаг вперед, ни повернуться назад, – идеальное воплощение потерянности, застигнутое в момент своего самого ясного и горького проявления.
Пролог. Проседь
Бывают в январе такие дни, когда время замирает. Белое небо прилегает к белой земле, и весь мир сжимается до хрустальной сферы, застывшей в ледяном дыхании зимы. Воздух густ и звонок, он обжигает легкие не холодом, а самой своей острой, безмолвной чистотой. В такие дни кажется, что можно услышать, как растет иней на ветвях покинутых берез, а тишина обретает вес и давит на плечи, как тяжелая, хоть и невидимая, шуба.
