Дело о погибшем символисте

Пролетка, качнувшись на ухабе, замерла у массивной, облупившейся арки, ведущей в один из тех петербургских дворов, что напоминали скорее каменные колодцы, выгребные ямы для небесной хляби. Лютов расплатился с извозчиком, не глядя сунув ему монету, и шагнул под своды. Воздух здесь был гуще, неподвижнее, пропитанный запахами сырости, гниющего мусора и неизбывной кошачьей мочи. Фонарь над входом в парадную шипел, как злобный гусь, и проливал на мокрые плиты желчный, неверный свет. У дверей его уже поджидал городовой Фомич, грузный, обмякший мужчина, чье лицо под козырьком фуражки казалось вылепленным из серого воска.

«Здравия желаю, господин пристав», – выдохнул он облачком пара, переминаясь с ноги на ногу. Его сапоги хлюпали в невидимой луже.

«Что у вас?» – голос Лютова был резок и сух, как треск ломаемой ветки. Он не любил прелюдий.

«Так вот, в квартире номер семь… господин Вересаев, Адриан Захарович. Писатель. Дворник утром дверь обнаружил не запертой, заглянул, а там…» – Фомич неопределенно махнул варежкой в сторону темного пролета лестницы. «Нехорошо там, Игнат Арсеньевич. Срам один».

«Срам – это ваша работа, Фомич. Ведите».

Лестница была крутой и темной, со стертыми до глянца ступенями и стенами, покрытыми слоистой, как геологический разрез, штукатуркой. Пахло затхлостью, вареной капустой и мышами. Лютов поднимался, не держась за липкие перила, его начищенные сапоги отбивали четкий, размеренный ритм. Он мысленно проклинал всех писателей столицы, их привычку жить в мансардах, их склонность к театральным эффектам даже в вопросах собственной кончины. На четвертом этаже, у единственной двери, обитой потрескавшимся темно-красным сукном, их встретил мертвенный покой. Дверь была приоткрыта.

Фомич замялся, но Лютов, не дожидаясь приглашения, толкнул ее плечом и вошел.

Первое, что ударило в нос, – это не запах. Вернее, не тот запах, которого он ожидал. Воздух в передней был тяжелым, вязким, словно его можно было резать ножом. Смесь дорогого табака, пролитого вина, старых книг и чего-то совершенно чуждого – сладковато-пряного, как в церковной лавке. Ладан. Или какая-то заморская смола. Лютов поморщился. Он шагнул дальше, вглубь квартиры, и остановился на пороге комнаты, из которой лился тусклый свет.