Дело о госпитальной сестре

Паровоз выдохнул с усталым, надсадным шипением, окутав перрон клубами серого, пахнущего гарью пара. Станислав Арсеньевич Белозерцев шагнул из вагона на мокрую, щербатую брусчатку и плотнее запахнул воротник тяжелого драпового пальто. Калуга встретила его мелким, назойливым дождем, который превращал октябрьский воздух в холодную, взвешенную в пространстве муть. Город, едва видневшийся за зданием вокзала, казался размытым акварельным наброском, где все краски смешались в единый унылый тон. На перроне царило то суетливое, но приглушенное движение, что стало привычным для любого тылового города империи: носильщики с тележками, офицеры, отдающие короткие распоряжения, и женщины в темных платках, чьи глаза искали в окнах прибывшего поезда знакомые лица, но чаще находили лишь пустоту.

Возле столба с эмалированной табличкой «Выходъ въ городъ» его уже поджидала грузная фигура в полицейской шинели. Мужчина, лет сорока пяти, с пышными, прокуренными усами и лицом, которое могло бы показаться добродушным, если бы не цепкий, изучающий взгляд маленьких, глубоко посаженных глаз. Он неторопливо раздавил папиросу каблуком и шагнул навстречу.

– Господин юрисконсульт Белозерцев? – голос был с хрипотцой, под стать погоде. – Захар Пантелеевич Захарченко, местный пристав. Добро пожаловать, так сказать, в нашу вотчину.

Белозерцев молча кивнул, протянув руку в безупречной кожаной перчатке. Рукопожатие пристава было крепким, крестьянским.

– Депеша из Ставки пришла только вчера вечером, – продолжал Захарченко, пока они шли к поджидавшей их пролетке. – Сразу не поверил. По такому-то делу… человека вашего уровня.

– Уровень дела определяется не местом, а обстоятельствами, господин пристав, – сухо ответил Белозерцев, усаживаясь на влажное кожаное сиденье. – Введите меня в курс. Телеграмма была лаконична.

Пролетка тронулась, колеса зашелестели по мокрым листьям, налипшим на булыжник. Город медленно проступал из тумана: двухэтажные купеческие дома, темные окна гимназии, редкие прохожие под зонтами. Война здесь чувствовалась иначе, чем в прифронтовой полосе. Она не кричала разрывами снарядов, а шептала – траурными повязками на рукавах, пустыми глазницами лазаретов, забитых до отказа, и неестественной тишиной, висевшей над улицами.