Она была моей. Не миром, не существованием – эти слова слишком чисты для той грязи, что нас связывала. Она была моей собственностью. Моим органом, вынесенным наружу, без которого я бы сдох от сепсиса. С пяти лет я вцепился в нее, как личинка паразита в мягкую плоть. Рыжая, с крошками шоколадных вафель, липнущих к губам, – мой первый источник пищи. А я – беззубый молчаливый ублюдок, которого трагедия в моей семье выблевала ей под ноги. Наш первый поцелуй в десять был не нежностью, а клеймом, которое я выжег на ее детской коже. В двенадцать мы не планировали детей. Я проектировал стены нашей будущей клетки.
– Джимми, – шептала она, а я в ее голосе слышал лязг замка. – Или Белла.
Она не понимала, что это имена не для детей. Это были названия кандалов, которые мы наденем друг на друга.
Люди видят в космосе романтику. Я вижу лишь правду: хищную гравитацию и вечный холод. Она не была звездой, что дарила тепло. Она была термоядерным реактором, а я – планетой-тюрьмой, прикованной к ней на вечную орбиту, обреченной кормиться ее светом, ее жаром, ее жизнью. Ссоры, эти «холодные дни», были не просто размолвками. Это были моменты, когда цепь натягивалась до предела, и я, задыхаясь, видел за ее спиной черную, безразличную пустоту, готовую меня сожрать. И я впивался в нее еще сильнее, зная, что она не даст мне сорваться. Отними у планеты ее звезду – и она станет ледяным гробом, несущимся сквозь ничто. Но отними у звезды ее единственную планету – и ее свет станет бессмысленным, агонией одиночества, пока она не сколлапсирует в черную дыру, пожирающую саму себя. Ее свет погас. Моя цепь лопнула. И я полетел в ледяной ад.
Тридцать лет. Тридцать лет я просыпался и шел в ванную, и холодный кафель под ногами был единственной реальностью, пока она ее не разрушала. Ручка двери, опускающаяся в отражении зеркала, была не предвестником нежности. Это был сигнал, что сейчас мое личное пространство будет снова изнасиловано ее любовью. Она не вбегала – она врывалась, как опухоль, обвивая мою шею, оставляя влажные, липкие следы на губах, на щетине, которую я отращивал, как защитный барьер, но он никогда не работал. Ее руки были нежными, да. Нежными, как щупальца, что проникали под ребра и сжимали мои легкие, выкачивая из меня всего меня и заполняя собой. Ее энергия не заряжала. Она выжигала меня изнутри, оставляя лишь оболочку, которая могла функционировать только рядом с ней. Когда я сидел на диване, пустой и выпотрошенный, она садилась на мои колени. Ее вес был не утешением. Это была тяжесть моей зависимости. Мы могли часами впиваться друг в друга ртами, и это был не поцелуй, а отчаянная попытка вдохнуть жизнь другого, потому что своей уже не осталось. Опоздания на работу, звонки начальника… это были не мелочи. Это были симптомы моей атрофии. Я с радостью позволял ей пожирать мое время, мою карьеру, мою волю, потому что пустота без нее была страшнее любой профессиональной смерти. Часы на стене отбивали не минуты, а удары молотка по гвоздям моего гроба.
