Мы сидели в пиццерии, в этом вонючем храме жира и теста. Страсть выскоблила нас изнутри, оставив после себя голод – первобытный, животный, требующий немедленного насыщения. Я заказал столько, чтобы хватило накормить роту солдат: горы роллов, похожие на расчлененные трупы морских гадов, и пять огромных, сочащихся сыром пицц. Лучший виски мира, который я украл у президента Венесуэлы, на мое удивление жег глотку – я думал дорогой виски пьется, как сок. Чистоган нам не понравился, и мы тайком, как пара малолетних преступников, лили его в стаканы из-под пепси. Пластик мгновенно мутнел от спирта.
Продавленные диваны обнимали наш стол с трех сторон, создавая грязный, уединенный кокон посреди гудящего улья человеческих тел. Мы не сидели. Мы вросли друг в друга. Я откинулся в угол, и Изабелла тут же распласталась на мне, словно хищница, занявшая свой трофей. Ее вес был приятной тяжестью, ее дыхание – горячим клеймом на моей шее. Мы не целовались. Мы пожирали рты друг друга, пытаясь вдохнуть саму суть, содрать маски, добраться до сырого мяса души. Пиццерия была забита скотом, жующим свою еду. Их мычание и чавканье были лишь фоновым шумом для нашего безмолвного спаривания. Несколько раз к нам подходили эти прямоходящие, их лица были искажены праведным гневом – мы занимали место, мы не ели, мы просто… были. Их возмущение было для нас лучшей приправой. Насмешливый взгляд, который Изабелла бросала на очередную недовольную самку, заставлял меня впиваться пальцами в ее бедро еще сильнее, оставляя багровые следы на бледной коже. Стыд? Стыд – это для тех, у кого внутри еще осталось что-то, кроме выжженной пустоты и голода. Нам было не просто не стеснительно. Нам было необходимо это. Их осуждающие взгляды были солью на наших ранах, и эта боль была единственным доказательством того, что мы еще живы.
Внезапно, визг. Ультразвуковой, пронзающий мозг, как игла для лоботомии. За соседним столиком какой-то человеческий детеныш заливался ревом, его лицо сморщилось в уродливую красную маску. Его мать, самка с усталыми глазами, что-то ворковала, пытаясь запихнуть в него ложку с каким-то пюре. Изабелла замерла, ее пальцы, до этого царапавшие мою спину, застыли. Ее глаза, цвета пепла после сожженной вселенной, сфокусировались на этом кричащем комке плоти. В них не было ни раздражения, ни умиления. Только холод. Древний, как замерзший метан на окраине галактики.
