ГЛАВА 1
Существование мое, к тому моменту выкристаллизовалось в субстанцию, по своей плотности и непроглядной серости напоминавшую высохшую глину, ту самую, что остаётся на дне пересохшего ручья, покрытая сеткой безжизненных трещин, каждая из которых была немым свидетельством очередной упущенной возможности, очередного несказанного слова, очередного дня, прожитого по инерции, в ритме, навязанном городом, что безжалостно и методично перемалывал в своей бетонной утробе миллионы таких же, как я, одиноких душ. Каждое утро начиналось с одного и того же звука – металлического скрежета будильника, впивавшегося в сознание подобно тупой игле, после чего следовал автоматический, отточенный до бессознательности ритуал: холодный душ, бритьё, заварка крепкого, почти горького чая, который я пил, глядя в запылённое окно своей съёмной однушки в Лианозово, на панельный пейзаж, где серость домов сливалась с серостью неба в единое, безрадостное полотно. Дорога на работу представляла собой ежедневное, размеренное путешествие в вагоне метро, где я, зажатый в толпе таких же сонных и безликих тел, ощущал себя не живым человеком, а лишь функцией, деталью, чьё движение было предопределено раз и навсегда заданным маршрутом, а собственное «я» будто растворялось в этом общем гуле, в мерцании светодиодных строк бегущих новостей, в равнодушных взглядах пассажиров, уткнувшихся в экраны смартфонов.
Работа в небольшом офисе, занимавшемся чем-то столь же абстрактным и далёким от меня, как и звёзды в ночном небе над Москвой, была логичным продолжением этого пути: восемь часов, заполненных монотонным кликаньем мыши, составлением никому не нужных отчётов, разговорами с коллегами на языке корпоративных клише и дежурных улыбок, за которыми скрывалась та же усталость и то же молчаливое отчаяние. Возвращение домой, в предвечерние сумерки, окрашенные в цвет выхлопных газов и уличной пыли, было зеркальным отражением утра, лишь с той разницей, что вместо чая часто появлялась бутылка пива, а взгляд в окно длился дольше, превращаясь в бесплодное созерцание зажигающихся в квадратах окон чужих жизней, таких же далёких и неясных. Свидания, на которые я изредка решался, поддавшись минутному порыву или настойчивым уговорам редких друзей, были столь же безжизненны, как и всё остальное: диалоги, построенные из обрывков банальностей, взгляды, скользящие по поверхности, без намёка на интерес проникнуть вглубь, рукопожатия на прощание, сухие и безэмоциональные. Я был сейфом с заклинившим замком, как часто думал о себе в минуты особой тоски, – снаружи прочная, холодная металлическая поверхность, а внутри – тихий, никому не ведомый хаос из несбывшихся надежд, невысказанных слов и тикающих, как механизмы, нереализованных мечтаний, которые с каждым годом звучали всё глуше, будто их пружины наконец-то начали сдавать.
