Будущего больше. Вместо автобиографии
На момент написания этого текста мне 33 года. Рановато для автобиографии. Или нет? Но в любом случае, вместо набора фактов, списка побед или поражений, пусть будет незамысловатое плетение будто бы случайных воспоминаний, важных только для автора. Этот текст – не нательный крестик и не надгробный крест, он – вязаная игрушка, которую дети дарят друг другу на память, расставаясь до следующего лета или же навсегда. Самодельный оберег на будущее, которого пока больше, чем прошлого.
Первое, что я помню – солнечное затмение. На крыльце петрозаводского общежития, где мы жили: луна наползла на солнце, и оно стало чёрным. Отец снимал на советский плёночный фотоаппарат и говорил, что такое в наших краях случается раз в тысячу лет. Не знаю, так ли это на самом деле, это и не важно. Засыпая, я мечтал стать солнечным затмением.
Кстати, вы знали, что во многом мы на всю жизнь определяемся первыми песнями, которые слышим – материнскими колыбельными? Моя мать пела мне на ночь всего две: авторскую «Город золотой» и народную «Ой, то не вечер». Родина моей мысли и по сей день находится где-то в области пересечения этих двух семантик.
За год до школы я практически откусил себе язык – так вышло. С тех пор он сшит из двух частей.
Первым домашним заданием в школе было выучить стихотворение Пушкина. Я выучил плохо и, рассказывая у доски, стал перепридумывать его на ходу, надеясь обмануть учителя. Последнее не получилось, но получилось попасть в ритм и рифму.
Средняя школа была полна насилия. Культ примитивной силы царил в коридорах и дворах, где было принято презирать таких, как я – щуплых и излишне задумчивых. Главной задачей на учебный день, как правило, было просто не быть битым и униженным. Это продолжалось, пока я не нашёл и не собрал вокруг себя ещё троих таких же изгоев, и мы не поклялись всегда держаться вместе и вместе давать отпор, дерясь, как в последний раз. С тех пор так и было – в ход шли стулья, указки, бутылки и камни. Вскоре нас перестали не то что задирать – на нас перестали даже смотреть. И это нас более чем устраивало. Я думал, что приобрёл оружие – но я ошибался. Настоящим оружием стали стихи.
Всё изменилось в один день. В конце девятого класса для экзамена по литературе нужно было выучить любое стихотворение на выбор. К этому времени я уже открыл для себя Лермонтова, Маяковского, Бродского (спасибо, мама) – и зачитывал их до дыр, легко запоминая тексты наизусть. Так мне и пришла в голову мысль выучить для экзамена поэму Бродского «Натюрморт» – она была длинна и совершенно мне непонятна, но я был от неё в восторге. Учительница литературы зачем-то вызвала меня читать поэму классу. И вдруг я увидел, как те, кто меня бил и кого бил я, те, кто, как и я, совершенно не понимал смыслов услышанного, те, для кого вообще сам факт чтения стихов был делом унизительным – поднимают головы и начинают слушать, не отводя глаз. А после последней строчки в классе повисла тишина.
