Признаться, у меня были сомнения в разумности издания третьего сборника; ведь продолжения – вещь рискованная, и это не просто расхожая фраза, а факт.
Впрочем, эти рассказы не ставят перед собой никакой иной цели, кроме как развлечь читателя, а мои друзья нередко просили об их публикации.
Так что, быть может, я и впрямь рискую не многим, и, кто знает, возможно, чей-то рождественский вечер станет светлее благодаря этой книге рассказов, в которой, как мне кажется, война упоминается лишь единожды.
Доктор Эштон – Томас Эштон, доктор богословия – сидел в своем кабинете, облаченный в домашний халат, в шелковой шапочке на бритой голове; его парик был на время снят и водружен на болванку на боковом столике. Это был мужчина лет пятидесяти пяти, крепкого сложения, сангвинического склада, с гневным взором и длинной верхней губой. В тот миг, когда я запечатлел его в своем воображении, лицо и глаза его были озарены ровными лучами послеполуденного солнца, что проникали в комнату сквозь высокое створчатое окно, выходившее на запад. Комната, в которую они проникали, была столь же высокой, заставленной книжными шкафами, а там, где между ними виднелась стена, обита панелями. На столе, у локтя доктора, лежала зеленая скатерть, а на ней – то, что он назвал бы серебряным чернильным прибором: лоток с чернильницами, гусиные перья, пара книг в телячьих переплетах, несколько бумаг, длинная курительная трубка «церковный староста», медная табакерка, фляжка в плетеной соломенной оплетке и ликерная рюмка. Шел 1730 год, декабрь, час был четвертый пополудни.
Этими строками я описал почти все, что поверхностный наблюдатель заметил бы, заглянув в комнату. Но что представало взору доктора Эштона, когда он, сидя в своем кожаном кресле, смотрел из нее? С этого места виднелись лишь верхушки кустов и фруктовых деревьев его сада, однако красная кирпичная стена, что его окружала, была видна почти по всей своей западной длине. Посреди нее находились ворота – двустворчатые, из довольно затейливого кованого железа, – сквозь которые можно было разглядеть кое-что и за ними. Через них он видел, что земля почти сразу спускается в лощину, по дну которой, должно быть, бежал ручей, а с другой стороны круто поднимается к полю, напоминавшему парк и густо усеянному дубами, теперь, разумеется, безлистными. Они стояли не так плотно, чтобы между их стволов нельзя было увидеть проблеск неба и горизонта. Небо сейчас было золотым, а горизонт, казалось, горизонт далеких лесов, – багряным.
