Посвящается моей лучшей подруге за полевое исследование пограничных состояний сознания на Пхукете.
Рожь
Из полуприкрытой тяжёлой шторы панорамного окна нескромно выглядывал мрачный Петербург. Свинцовые воды Невы, в которых отражалось грязно-белое небо, медленно текли мимо гранитных набережных. Напротив, за водной гладью, темнели мокрые крыши и трубы бывших заводов на Васильевском, а правее угадывался силуэт Петропавловской крепости.
Вся громадная комната с пятиметровыми потолками, когда-то бывшая промышленным цехом, была уставлена растениями. Монстера тянула свои лакированные, изрезанные листья к свету, а из-за них, притаиваясь, выглядывала пустая была Егермейстера. Сциндапсус опутал телевизор золотистыми сердцами листьев, фиалки на подоконнике цвели нежными фиолетовыми звёздочками, четно игнорируя, что в их керамических горшочках валялись мерзкие сигаретные бычки.
Молодой человек лежал животом на диване, подложив одну руку под себя. Он медленно приходил в чувства, и, прежде чем открыть глаза, отчётливо услышал запахи: сладковатую вонь вчерашнего вина, едкую пыль с пола, смешанную с терпким ароматом табака. Диван казался и мягким, и жёстким одновременно.
Он стал ворочаться, но никак не мог подобрать спокойную позу; с усилием приоткрыл один глаз – веки будто слиплись.
Ровно над ним, на стене, выкрашенной в пастельно-серый, висела репродукция – Шишкинская «Рожь». Золотое море, великаны-сосны, уходящая вдаль дорога. Симфония простора и света, которую он когда-то счёл «достойной» и «правильной».
Внезапно в тишине прозвучал отрывистый, знакомый стук в дверь – четыре чётких удара, замок щелкнул, и дверь открылась. В квартиру вошел человек, впустив вместе с собой струю холодного воздуха с лестничной клетки. Он был собранный, чистый, пах каким-то нейтральным гелем для душа. Его взгляд, словно сканер, пробежался по всем деталям: ботинку на подоконнике, пеплу и крошкам на полированном бетонном полу, блестящей обёртке от шоколада в паутине сциндапсуса, разбитую лампу в углу.
Несмотря на то, что их часто находили похожими – те же четкие линии носа и подбородка, унаследованные от отца – контраст был разительным. Коля, с его короткой, практичной стрижкой и тёмными, оценивающими глазами, казался собранным и непробиваемым. Август же, бывший слегка пониже, в основном, от сутулости, лежал в пыли, как поверженный ангел. Его светлые, чуть вьющиеся волосы слиплись и прилипли ко лбу. Из-под закатанного рукава мятой рубашки на предплечье и кисти выползали чёрные, замысловатые листья – татуировка, повторяющая узор его любимой монстеры. Синие глаза, обычно яркие и насмешливые, теперь были мутными и бессмысленными.
