Люди вереницей идут по улице как на параде. Юные пары, пожилые люди, школьники, девушки и парни, дети. Все празднуют Славу1. А снега-то навалило. Скрипит наст под ногами, в белом затишье бабочкой кружится красавица-снежинка, целую пригоршню искрящейся пыли смахнул ветер с крыши, крепкий снежок рассек воздух, слышен топот детских ножек и шорох санок.
Старушка сидит у окна со своей приятельницей. Сегодня она пропустит праздник. Ревматизм привязал ее к комнате: маленькие, изящные ножки в теплых суконных тапочках не в силах противиться морозу. Ее волосы белы как снег, лицо с морщинками все еще красиво, взгляд ласков. Наблюдает в окно за прохожими.
Вот идет молодая пара.
Пожилая госпожа вздыхает.
– Так и мы когда-то гуляли на Славе с моим Перо2 с утра и до вечера. Как же он любил праздновать Славу, тогда это была единственная радость. Не то, что сейчас. Пойдешь, посидишь в гостях, угостишься, вечером – праздничный ужин, и так два дня подряд, а добрые друзья так и на третий день придут. Смотри-ка, какая красивая девушка. Такой и я была в молодости. Как сейчас помню, день Святого Георгия3. Всего год прошел, как я вышла замуж за Перо. Он вдовец, и я вдовая в двадцать-шесть лет, красивая, высокая, кровь с молоком. Пошли мы на Славу. Как будто сейчас было, я и платье свое помню.
– Черное такое, шелковое платье, белая атласная либада4, тепелук5, веточка на талии6, у ворота – цепочка и часы, а цепочка с палец толщиной. Куда бы мы ни пришли, все мной любуются. «Где ты, Перо, такую вдовушку нашел?» «Бросай-ка Перо, только посмотри на него». «Боже, храни такую красавицу». И отовсюду слышу ласковые слова. Я краснею да примечаю, что муж сам смеется, а в глазах-то – ревность. И держусь крепко, на все шутки да подначки – молчок. Пришли мы в гости к куму. Друг Перо, молодой совсем вдовцом остался, сидел он дома с матерью, праздновал Славу. Зашли мы, он поцеловался с Перо, да и меня в губы чмокнул. Не ждала я такого. Вся вспыхнула, не знала, куда и глаза деть, смотрю на Перо, у него левая бровь дернулась, а уж знаю, к чему это, ноздри раздул, весь ощетинился. «Ох, что-то будет», подумала про себя. Присели мы, значит, не упомню, про что и говорили, только быстро распрощались. Ох-ох, как из дома вышли, зарычал как рысь: «Стыд-то какой, на глазах у всех миловаться!». Да бегом прямо домой. «Никуда больше не пойдем!». Кое-как до дому дошли. Как он начал лютовать, колотить посуду: бросает наземь одну чашку, другую, третью, а я рядом плачу, причитаю, умоляю, он только больше ярится. Только успокоился, я сразу в домашнее переоделась, ну их, все праздники и веселье, а нас пригласили в гости еще пять-шесть друзей. Муж немного утих, прошло его бешенство и кричит мне: «А ну, одевайся, пойдем снова на Славу!». Я, бедняжка, снова одеваюсь, как могу ему перечить? Что поделать, мужчина он и есть, и жене пристало слушаться. Бешеный он был и вспыльчивый, а потом оттаивал как масло. Знала его нрав, потому и мирилась. А после праздновали Славу как ни в чем не бывало и закончилось все праздничным ужином… Вот, так-то мы в старое время терпели мужнин нрав, но молчали, только наши мужья были получше нынешних, да и жены были не чета сегодняшним. Сейчас же муж – слово, а жена ему – три. Непорядок!
