Ночь опустилась на Петербург внезапно, словно черная бархатная завеса, сброшенная с небес невидимой рукой. Зима в этом году выдалась лютая, такая, что старожилы лишь кряхтели, поплотнее запахиваясь в тулупы, и поминали всуе то шведа, то самого царя-преобразователя, что возвел столицу на гибельных болотах, наперекор самой природе. Ветер, родившийся где-то над студеными водами Балтики, беспрепятственно гулял по прямым, как стрелы, проспектам, завывая в печных трубах и швыряя в замерзшие оконные стекла пригоршни колючего, сухого снега. Нева давно уже спала под толстым ледяным панцирем, и лишь черные проруби, точно незаживающие раны, напоминали о том, что под этой белой пустыней все еще течет темная, могучая вода. Город замер, притих, скованный морозом. Редкие масляные фонари, расставленные по воле градоначальников, давали тусклый, неверный свет, выхватывая из мглы то угол дома, то пролетевшие мимо полозья саней, то одинокую фигуру ночного сторожа, чей тоскливый крик «Слу-у-ушай!» тонул в вое метели.
На Английской набережной, где выстроились в ряд самые богатые и знатные особняки империи, тишина была особенно густой, почти осязаемой. Здесь, в каменных дворцах, укрытых от непогоды двойными рамами и тяжелыми портьерами, жизнь текла по своим, особым законам, невидимая для простого люда. За освещенными окнами слышался смех, звенели бокалы, шуршали шелка, плелись интриги, решались судьбы. Но снаружи царила лишь безмолвная белая мгла.
Особняк князей Орловых, один из самых пышных на набережной, казался уснувшим. Лишь в нескольких окнах второго этажа еще теплился мягкий свет свечей, но и он скоро должен был погаснуть. Весь дом, отданный во власть ночи, казался неприступной крепостью, охраняемой не столько чугунной оградой с фамильными вензелями, сколько самим именем его владельца – старого князя Петра Кирилловича Орлова, человека гордого, властного и близкого ко двору.
Именно поэтому появление тени у боковой калитки, ведущей в сад, было чем-то невозможным, нарушающим весь установленный порядок вещей. Тень отделилась от глубокой арки соседнего дома, скользнула через узкий проулок и замерла у самой ограды. На ней не было ничего примечательного, что могло бы выдать ее в этом сумрачном мире – темный длинный плащ, низко надвинутая на глаза треуголка. Несколько мгновений она стояла неподвижно, сливаясь с узором кованых прутьев, прислушиваясь к ночным звукам. Но слышен был лишь неумолчный плач ветра. Затем последовало короткое, едва заметное движение. В руке тени блеснул металл, раздался тихий, сухой щелчок, больше похожий на хруст ветки под ногой, и калитка, всегда запертая на тяжелый засов изнутри, подалась, открывая проход в заснеженный сад.
