Ветер выл за обшивкой барака, забиваясь в щели и протаскивая с собой ледяные иглы. Он был полноправным хозяином этой уральской ночи, этого затерянного в бесконечных лесах пятачка земли, который на картах именовался эвакуационным госпиталем номер три тысячи двести восемь. Для Анны Морозовой он был просто конечной станцией, местом, где война продолжалась без разрывов снарядов и криков «ура», тихо и методично, в запахе карболки, гноя и безнадежности. Она сидела на табурете в углу длинной палаты, похожей на нутро выпотрошенной рыбы. Два ряда коек под серыми одеялами, тусклый свет от единственной лампочки под потолком, мечущейся в сквозняке, как пойманный мотылек. Сон был роскошью, непозволительной и почти забытой. Он остался там, в другой жизни, где ее муж, Дмитрий, был еще жив, где письма с фронта пахли не порохом, а табаком и надеждой, и где синий платок, который она сейчас сжимала в кармане своего застиранного халата, был всего лишь подарком, а не реликвией.
Тишина в палате была обманчивой, сотканной из десятков тихих звуков: тяжелого, хриплого дыхания, скрежета зубов во сне, тихого стона, который человек издает уже не от боли, а по привычке. Анна знала их все. Она могла с закрытыми глазами определить, кому из ее подопечных снится дом, а кому – атака. Она поднялась, неслышно ступая валенками по щербатым доскам пола, и подошла к койке у окна. Молоденький лейтенант, почти мальчик, с пробитой грудью, метался под одеялом. Его лоб был покрыт испариной, губы шептали что-то бессвязное. Анна смочила тряпицу в миске с холодной водой и осторожно положила ему на лоб. Он на мгновение замер, открыл мутные глаза, но не узнал ее. Взгляд его был там, в огне и стали, откуда его вытащили. Анна поправила одеяло и отошла. Ее работа состояла из таких вот маленьких, почти бессмысленных жестов, капель воды в море страдания. Помочь, облегчить, сопроводить. Иногда – до операционной. Иногда – до последней черты.
В дальнем конце коридора скрипнула дверь. В палату заглянула Маруся, юная санитарка с испуганными глазами василькового цвета и вечно растрепанными светлыми косами.
«Анна Степановна, – прошептала она, кутаясь в шаль. – Гудок был. Станционный смотритель пробежал. Эшелон подходит».
Анна кивнула, сердце привычно ухнуло вниз, в холодную пустоту. Эшелон. Это слово здесь звучало как приговор. Оно означало новые койки, забитые до отказа, новые лица, искаженные болью, новую кровь на бинтах и полу. Оно означало, что сон отодвигается еще на сутки, а может, и на вечность.
