(По роману «Бесы» Ф.М.Достоевского)
Раннее утро. Пять часов. Петр Верховенский бойко шел по тропинке, ведущей к новой пристройке ставрогинского дома – флигельку, который весьма полюбился коварному искусителю всех девиц нашего губернского городишка, мечтавшему лишь только о покое и о том, чтобы все его оставили после дуэли с полоумным Гагановым – и насвистывал какую-то пошлую немецкую песенку о падших девицах и их не менее гадких ухажерах-пьяницах.
Утро было холодным, а небо безоблачным, но ни та, ни иная деталь не производила на Петра Степановича ровно никакого эффекта. Чем ближе он подходил к дому Николая Всеволодовича, тем сильнее глаза его горели, а губы шептали что-то смутно похожее на молитву, и тем быстрее он забывал о существовании немецкой песенки и музыки в целом.
Ровно четыре минуты спустя в дубовую дверь постучали:
– Ба! Кого я вижу! Николай Всеволодович, что ж Вы не встречаете гостя, как подобает, или неужто Вы мне не рады? – выпалил на одном дыхании Верховенский, хватая запястья Ставрогина в свои облаченные в перчатки длинные пальцы. – Вот взгляните хоть на Кириллова: он и чаем вдоволь напоит, и зубки заговорит, и записочку предсмертную под диктовку напишет… а Вы что? Ну же, Nicolas, что это Вы такой надменно-грустный? – с обаянием адвоката и улыбкой до ушей пропел голубоглазый.
Взгляд Николая мгновенно изменился, кулаки сжались, голос прошептал:
– Не смейте! Ни Кириллова, ни Шатова не получите. Вам мало крови пролито, еще хочется? Хочется этой кровавой мазью шайку скрепить? Ничего у Вас не выйдет. Вон из усадьбы!
– А не Вы ли собственной персоной рецепт этой мази изобрели и мне подсказали? – засмеялся Pierre, вытирая со лба испарину белой салфеткой, умело украденной у Кириллова тремя днями ранее. – Не Вы ли собственной персоной мне в руки женушку отдали на верную смерть, не вы ли, а? – уста лепетали, а глаза бегали, будто ища какую-то важную деталь.
Ставрогин молча зашагал по комнате, измеряя ее ногами.
– Нет, – твердо сказал мужчина, – не получите ни того, ни другого. Я вам не отдам, не позволю. – В словах его слышалось едва скрываемое раздражение, а могучие руки постепенно сжимались в кулаки.
– Ха-ха-ха, Ставрогин, не смешите! Вы же сами этого больше всех желаете! Вы жаждете, чтобы школьники умирали за Вас и наши идеи, чтобы настало всеобщее глумление, всеобщий разврат; чтобы Вы были красавцем, а все без Вас – червями! Признайтесь, ну же! Вы же хотите слыть божеством для поколения! Дайте ему взрасти!
