Зима в тот год не желала отпускать свои владения. Иней густыми хрустальными гирляндами свисал с ветвей вековых елей, обрамлявших подъездную аллею. В большом кабинете, пропитанном ароматом старой кожи книг и дорогого сигарного табака, стояла тишина, основательная и глубокая, как в неприступной крепости. Здесь время текло иначе – неспешно, величаво, – чем в лихорадочном, тревожном Петрограде.
Князь Николай Константинович Патулидис стоял у массивного дубового стола, ладонь его лежала на развернутой карте Кавказского фронта. На стене рядом висел портрет его в молодости – бравый офицер в форме Кавказского корпуса времен Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. На его мундире поблескивали ордена: святого Владимира с мечами, святого Станислава и турецкая медаль «За храбрость», полученная за штурм Карса. Эти награды ему лично вручал император Александр II, называя «храбрейшим из моих греческих орлов».
За его спиной, в роскошных золоченых рамах, молчаливые предки смотрели со стен. Среди них особенно выделялся портрет его деда – Харлампия Патулидиса, известного трапезундского промышленника, который в 1828 году перебрался в Россию с семьей и капиталом. За поставки для русской армии во время очередной войны с турками он получил дворянский статус и земли под Петроградом. Его сын – отец Николая Константиновича – уже родился русским дворянином, дослужился до генерала, и сам император Николай I пожаловал ему княжеский титул за верную службу.
Николай Константинович был прямым продолжателем этой традиции – русский офицер до мозга костей, но в жилах его текла горячая кровь понтийских греков. Он был высок, прям и подтянут, будто все еще носил военный мундир, хотя и оставил службу. Серебро на висках лишь добавляло его властному, с орлиным профилем лицу величия и неугасшей силы.
Его взгляд на мгновение задержался на миниатюрном портрете на камине – прекрасной женщины с грустными глазами. София. Его жена, умершая от воспаления легких много лет назад, когда мальчики были еще маленькими. Он один воспитал сыновей – Николая и Константина, вложив в них все, что мог.
