Глава 1. Шов, разделивший мир
Сначала был только мягкий свет и ощущение цельности. Её набивали не ватой, а тишиной без тревог, и каждый шов был стежком уверенности. Она была новым Белым Кроликом, и мир состоял из теплых рук и спокойного дыхания во сне. Это время жило в ней не памятью, а самой тканью – ослепительно белой, нетронутой.
А потом пришел Хозяин Больших Рук. Он не швырял Кролика в угол – нет. Он взял его и крепко-накрепко зажал в кулаке, так, что стеклянные пуговицы-глаза чуть не лопнули от давления. Мир сузился до темноты и крика.
– Ты должен быть сильным, – гремел над ухом голос Хозяина, и Кролика таскали за ухо, заставляя тащить то, что было ему не по силам. Его ткань растягивалась, и впервые где-то внутри, под набивкой, щёлкнуло тонкое предчувствие пустоты.
Хозяин Больших Рук стал пахнуть странно – едкой, сладковатой химической тоской. Он заразил этим запахом и Тёплую Руку, что когда-то так нежно держала Кролика. Она теперь двигалась резко, её касания стали колючими. А потом Хозяина просто не стало. Исчез. И в доме повис шепот о том, что его не просто забрали, а унесли, и дверь за ним закрылась с таким звуком, который не стихает никогда.
Тишина после него была хуже крика. Тёплая Рука искала утешения в склянках с горькой жидкостью, что пахла слезами и пустотой. По ночам Кролик лежал на подоконнике, уткнувшись разными пуговицами-глазами в холодное стекло. Он вглядывался в темноту, в пятна фонарей, пытаясь разглядеть среди них знакомый силуэт. Он ждал. Но силуэты расплывались и гасли, а за стеклом оставалась только чёрная, безразмерная пустота.
Иногда Тёплая Рука брала его с собой в шумные, душные логова, где воздух был густым от дыма и громкого, злого смеха. Его бросали на липкий диван, и он лежал, уставившись в потолок, пока мир вокруг кружился, спотыкался и ругался.
Он видел, как появлялся другой – Громкий Смех, – и как Тёплая Рука снова на мгновение оживала. Но Громкий Смех был пустым внутри, его набивали только перегаром и хвастовством. Однажды он просто замолк. Навсегда. Перестал дышать, и его выбросили, как сломанную вещь.
А Тёплая Рука, вся пропахшая горем и вином, приходила и рассказывала Кролику в деталях, как это было. Как он синел. Как хрипел. Как застыл. И с каждым её словом из Кролика будто выдергивали по клочку той самой белой, чистой шерсти. Его уши, и без того разные, обвисли от неподъёмного груза этих чужих смертей. На его боку появилась первая заплатка – не от дырки, а от попытки стянуть края разорвавшейся тишины.
