… – Потому что я вас ненавижу, Андрей Петрович.
– А я вот, напротив, чувствую, что люблю вас, Катя.
– Вы заблуждаетесь. И бог, которому вы молитесь, – ваше же темное порождение. Не обманывайте себя.
– Нет, это не обман! Это чувство… его ни с чем нельзя перепутать, Катенька. Оно горит во мне, наполняет меня и все вокруг! Если бы вы только знали…
– Знаю, наполняет и душит… Андрей Петрович, ну, нечем дышать уже, уймитесь! Пойдите к Ульяне Никитичне, она вам своего фирменного чаю заварит. Еще перед выходом с собой в кармашек насыпет. Идите! Поговорите с ней о вашем новом проджекте, о внуках ее, что в гимназии мучатся, о погоде…
– Да что вы говорите такое?! Как можно, дорогая моя Катенька, столько злобы в вас… Ульяна Никитична, между прочим помогала вашей матушке, когда вы родились у ней. И батюшку вашего привечала…
– Батюшку – да, это мне известно, – тихо ответила Катерина Михайловна.
Потом она отвернулась и стала смотреть на пруд. И с досадой наблюдала в себе полное отсутствие ненависти, а лишь усталость и грусть. Все разговоры эти казались ей изощренной пыткой, попыткой усложнить простую и ясную картину мира, добавить всяких неудобных мелочей. Они рябили и отвлекали от важного. Хотелось просто смахнуть их, вроде бы так просто…
Она повернулась к стоящему рядом гостю:
– Ну и пусть бы я была такой, как вы меня описываете, Андрей Петрович, но ведь это ничего не меняет. Хороша я или плоха, все равно скажу вам: вы мне не нужны. Со всеми вашими достоинствами, Андрей Петрович, вашим любящим сердцем и добрыми намерениями. Коли я не хочу вашей щедрости, так что же вы меня ею силой потчуете?
Андрей Петрович побледнел и сжал челюсти. Гнев и страдание почудились Екатерине Михайловне в его взгляде. Но поправить сейчас ничего уже было нельзя. Она молча взяла книгу с кресла и быстро пошла в дом, чувствуя себя так, будто сломала хорошую вещь, но ей оттого почему-то совсем не грустно, а даже весело и легко. И эта страшная радость смешалась с чувством стыда за себя, так что Катерина Михайловна почти до утра не могла уснуть. И забылась лишь перед рассветом, когда в комнату стала сочиться прохлада и стихли ночные звуки, а внутри появилась тишина. Тишина и боль. И ничего лишнего.
