Степь лежала ровная, как застывшее море, в котором давно утихли волны. Вечерний свет стекал по её сухой коже медленно, словно опасаясь разбудить что-то под ней. Ни единого дерева, ни тени, за которую мог бы зацепиться взгляд. Только тонкая, почти не видимая дрожь воздуха, как дыхание спящего, и длинные тёмные полосы старой травы, прижатой к земле.
На горизонте вырастали бугры – слишком правильные, чтобы их мог сложить ветер, и слишком старые, чтобы помнить руки, насыпи делавшие. Они стояли ровными, почти одинаковыми, как каменные барабаны, выстроенные в ряд. Вокруг них трава была темнее, чем в остальной степи, будто тень от них не зависела от солнца и оставалась на месте и в полдень, и в рассвет.
Эти бугры упирались в небо, как незаметные подпорки, на которых держалась тишина. Но тишина здесь была не пустотой – она была плотной, обволакивающей, как тёплая ткань, в которую завернули звук, чтобы он не убежал. Даже крик редкой птицы тону́л в ней, распадаясь на короткие, отрывистые вздохи.
И всё же в этой тишине что-то шевелилось. Не ветер – ветер был далеко, в другом конце горизонта. Не зверь – звери сюда не заходили. Это было медленное, вязкое движение – как если бы земля сама слегка меняла позу, сбрасывая с себя вековую пыль.
Когда гул машин докатился до этих мест, тишина не отступила сразу. Она задержалась, прислушалась, а затем медленно отступила на полшага – как хозяйка дома, которая открывает дверь чужим, но держит её наполовину закрытой. Это было не приглашение. Это было любопытство, в котором слышался холод.
И в этот момент стало ясно: сюда пришли не строить дорогу. Сюда пришли нарушить то, что предпочитало оставаться нетронутым.
Они пришли в этот вечер так, как входят в чужой дом, не зная, пустят ли их дальше порога.
Машины, тяжёлые и пыльные, остановились в овраге, и гул моторов, затихая, расплескался по степи и исчез, будто его и не было. Лишь дизели лагеря продолжали глухо ворчать, но даже их шум казался здесь чужим, тонким, ненадёжным.
Посёлок был временный, собранный наспех, как детский конструктор: ряды вагончиков, металлические лестницы, столовая из сэндвич-панелей, дизельная за забором. Всё новое, но уже немного уставшее, как люди, которых только что привезли. Запах краски и нагретого железа смешивался с сухим ароматом полыни, и казалось, что полынь сильнее, чем всё, что построено человеком.
