Осень в городе всегда наступала внезапно, будто невидимый режиссер щелкал пальцами, меняя декорации. Еще вчера листья на бульварах были лишь слегка позолочены по краям, словно опаленные краешки страниц старой книги, а сегодня они уже хрустели под ногами тысяч студентов, спешащих на пары, – громко, отчаянно, словно гигантская хрустальная упаковка, в которую завернули увядающий мир. Воздух, резкий и прозрачный до слез, пах мокрым асфальтом, горьковатым дымом из труб котельной и сладковатым гниением – сложный, многослойный аромат неизбежного конца и своеобразного, меланхоличного уюта. Университетские корпуса, величественные и обветшавшие, как старые, зачитанные до дыр тома, погружались в это время года в особое состояние задумчивости. Их стены, помнившие еще дореволюционных гимназистов, шепот запрещенных кружков и гул комсомольских собраний, казалось, впитывали в себя тишину опустевших скверов, эхо прошедших эпох, застревавшее в вентиляционных решетках и запыленных карнизах.
Сам университет жил своей, особой, вневременной жизнью. По длинным, похожим на тоннели коридорам, вымощенным плиткой цвета советского маргарина, катились звуковые волны: гул голосов, скрип дверей, отголоски музыки из актового зала, где репетировал какой-нибудь кружок самодеятельности, взрывы смеха из открытых аудиторий и сдавленный шепот в укромных уголках под лестницами. Здесь пахло старыми книгами, веявшими на читателя грибковым дыханием веков, дешевым кофе из автоматов, гуталином, вечной сыростью из подвала, где располагалось бомбоубежище, давно превращенное в склад старых парт и сломанных проекторов, и едва уловимым, но стойким духом юности, пота и надежд. Это был целый мир, микрокосм, со своими законами, героями и изгоями, королями задних парт и прилежными отличницами с первого ряда. И одним из таких вечных, почти незаметных обитателей царства последних столов был Вася Петухов.
Его путь в филологи был не зовом сердца, а скорее тактическим отступлением. После провала на журфак он метался, как муха в стекле, между менеджментом и политологией, пока уставший от его метаний отец не сказал с укором: «Ну иди уж на какой-нибудь гуманитарный, где хоть писать научишься. Ты же в школе сочинения неплохо строчил». Так он и стал филологом по стечению обстоятельств, лентяем по призванию и вечным мечтателем по своей натуре, предпочитающим миры, рожденные в его воображении, скучной и непредсказуемой реальности.
