Птичка
Дождь стучал по жестяной крыше сарая, словно тысячи нетерпеливых крошечных кулачков яростно долбились внутрь. Воздух внутри был спертым, густым от запахов: затхлой соломы, сырой земли, едкой мочи и чего-то еще – сладковато-гнилостного, въедливого. Этот смрад проникал в ноздри, оседал липкой, тошнотворной пленкой на языке, въедался в одежду. Это был запах них. Неизбывный запах Дома.
Я сидел на трухлявом ящике из-под инструментов, вцепившись пальцами в рассохшиеся края до боли в суставах, отчаянно стараясь не смотреть вглубь, туда, где царил полумрак, разорванный лишь неровным, коптящим языком пламени масляной лампы. Но не смотреть было невозможно. Как невозможно отвести взгляд от зияющей раны или свежего места катастрофы. Это был мой личный ад, мой персональный кратер, выдолбленный десятилетиями медленного, неумолимого вырождения.
Старший, Игнат, копошился у дальнего, прогнившего стойла. Его фигура, когда-то, должно быть, мощная и крепкая, теперь напоминала искривленное, узловатое дерево, навеки согнутое под тяжестью незримого, но чудовищного груза. Но груз этот был вполне осязаем. Он рос у него на спине. Горб. Слово слишком прилично, слишком книжное, слишком безобидное. То, что нес на себе Игнат, не было просто костным наростом. Оно было живым. Кожа над ним, синюшно-багровая, тонкая и лоснящаяся как грязный пергамент, пульсировала в такт его прерывистому дыханию. Иногда сквозь нее просвечивали темные, извилистые тяжи – то ли лопнувшие сосуды, то ли нечто иное, чужеродное. А по краям этого монструозного выступа, там, где кожа срасталась с относительно нормальной тканью, росли волосы. Не обычные, а жесткие, седые, спутанные в грязные клочья, словно шерсть древнего, больного зверя. Они свисали прядями, смешиваясь с потом и въевшейся грязью. Когда Игнат двигался, горб колыхался независимо, как отдельное, паразитическое существо, пришпиленное к его искривленному позвоночнику. Он ворочал что-то тяжелое – ржавый остов плуга или обломок сломанной телеги – и с каждым усилием из его гортани вырывался не стон, а хриплый, булькающий звук. Казалось, воздух продирается сквозь густую слизь, набухшую внутри самой этой выпуклости. Говорили, что внутри горба, помимо деформированных костей и вечного гноя, таились и другие ткани – ненужные, чуждые, мерзкие: кусочки кишечника, даже зуб, однажды проклюнувшийся сквозь натянутую кожу и выпавший в грязную солому. Я не видел зуба, но верил. В Доме веришь всему. Веришь самому чудовищному.
