Мистические хроники. Москва, 1896 год.
Московская осень
Сентябрь в Москве выдался хмурым, холодным и сыроватым – такой, какой он бывает только накануне скорой зимы. Туманы стелились над рекой, и в переулках Басманной улицы уже пахло копотью, мокрыми листьями и палёной бумагой. Введенское кладбище, тогда ещё именуемое Немецким, оставалось местом особенным: здесь покоились иностранцы, лютеране, масоны, купцы с неясной родословной, и кое-кто, чьи имена изъяли из списков духовной цензуры. Москвичи старались туда не ходить без нужды.
И всё же именно туда направлялась юная Мария Петровна Селезнёва, дочь аптекаря с Мясницкой, в строгом пальто и чёрной вуали. В руках она держала футляр из лакированного дерева – внутри, завернутый в батист, лежал портрет. Старый дагеротип: женщина в кокошнике, с прямой осанкой, неподвижным взглядом и странной надписью на рамке:
«В.А.С., 1879 – …»
Прабабушку Варвару Петровну Селезнёву похоронили тайно. Без церковного чина, ночью, по особому распоряжению полиции и в сопровождении двух черносотенцев. Никто из родственников на похоронах не присутствовал. Говорили – умерла при странных обстоятельствах. Поговаривали, что она "служила в Старой вере", но никто не уточнял, какой именно.
Мария никогда бы не пришла туда, если бы не ночной сон:
Варвара стояла среди тумана, под чугунным крестом, и говорила ровным голосом:
– "Ты – последняя. Приди до заката. Пусть врата не откроются."
Закрытая часовня
Проводив извозчика, Мария задержалась у калитки, стиснув перчатками лакированный футляр. Воротничок пальто впитывал сырой туман, будто кладбище само притягивало на себя холод вечернего воздуха.
Фонари на чугунных столбах едва мерцали – жёлтое пламя в них колыхалось, как будто не желало освещать дорогу. Где-то вдалеке, с высокой колокольни Покровского монастыря, медленно и глухо ударил колокол – раз, другой… шестой раз. До заката оставалось меньше часа.
Она прошла по узкой дорожке, обсаженной голыми липами, к участку XVII. Здесь, среди покосившихся надгробий с немецкими фамилиями, полуистёртых временем, возвышалась часовня, единственная на всём кладбище, построенная в явной готической манере. Необычно высокая для московских стандартов, она была сложена из потемневшего красного кирпича. Тонкие контрфорсы обнимали стены, как застывшие тени. На вершине крыши – кованый крест, на котором сидела ворона, чёрная, как сажа. Она не каркала – просто смотрела.
