На сто первой версте

Дождливым летом памятного тысяча девятьсот семидесятого года тетя Рая завела порося. Вообще-то у бабушкиной соседки и без порося печалей хватало: то куры лишай подхватят, то нападет на картошку жук колорадский, а не то так верзилы «бознать какие» сирень у ворот обломают для своих зазноб… Тетя Рая сильно из-за всего этого переживала.

С тетей Раей жил дядя Витя, тощий и сутулый, словно согнутый ржавый гвоздь, мужичок с вечно бурым лицом, до нутра проеденный кислым духом «Беломора» и ароматными конскими запахами. Он всегда ходил в довоенном пиджачке, не стиранной с тех же времен кепке и был равнодушен к затеям жены. Гундосил с безмятежной отрешенностью:

– Дура ты, Райка, жадная дура… Ишь, удумала – поросенок! Мотри, бить тебя будут! И меня с тобой заодно.

Я, дошколенок, то и дело слышал этот глухой бубнеж дяди Вити, доносившийся из-за жиденького, но все-таки сплошного забора между бабушкиным и тети-Раиным «передними» дворами. Были в этой загородке из хлипкого и разновеликого горбыля дырочки от выпавших сучков, и я тайком, когда никто не видел, высматривал в этот глазок поросенка. Вот же, вот же мелькает что-то серое, шумно дышит… Он, что ли, поросенок? Я долго боялся спросить у бабушки, потому что она строго-настрого не велела мне подглядывать за чужими. Но не утерпел, спросил:

– Бабушка, а поросенок розовым вроде ведь должен быть, правда?

Бабушка всегда сердилась, когда я приставал к ней с поросенком, уж больно не нравилась ей тети-Раина затея:

– Вроде Володя, а на деле-то Семен. Это в книжках твоих на картинках поросенок розовый да мытый с мылом, а на самом деле они все чубарые.

– Как мазепа?

– Как мазепа, Сашуля, как мазепа.

– Значит, его черти будут жарить?

– Нет, Сашуля, черти одних только людей жарят. А поросенок – безгрешная душа, он ничего не понимает.