«…ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель,
наказывающий детей за вину отцов
до третьего и четвертого рода,
ненавидящих Меня, и творящий милость
до тысячи родов любящим Меня
и соблюдающим заповеди Мои».
БИБЛИЯ, ИСХОД 20:1–5
«Сделай же, боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья!»
Н. В. Гоголь. «Страшная месть»
«It's getting dark too dark to see»[1]
Bob Dylan
– И вот он зовет меня домой, обещает показать, как пекут лаваш. И что ты думаешь? Начинает показывать. И не просто показывать, а с комментариями. Смотрит так проникновенно и показывает. Сначала, говорит, надо протереть стол. И протирает, сука. Ты представляешь? Потом, говорит, надо насыпать на него муку. Берет муку, сыплет и смотрит на меня, внимаю я ему или нет. А я вся такая, как дура, киваю, киваю… А этот придурок начинает в натуре замешивать тесто… Ты знаешь, через пять минут я его уже ненавидела.
– Ну, а лаваш-то хоть получился?
– Да я уже и не помню. Какая разница? Никуда мне не уперся его лаваш.
– Ну, а так-то, с лица-то ничего хоть?
– Да ничего… весь в муке…
…
Тяжесть какая-то во всем теле. Как будто он сам самолет. Дрожь от пола и еще этот звук. Словно вой. Или так и должно быть? И эта тошнота, гул в затылке. Турбулентность? Почему самолет так трясется? Он же не птица? Хотя, что он знает о птицах? Каково это лететь?
Мама беспокоилась, когда скворцы стаей садились на спелую вишню. Как саранча. Это черемуху не жалко. Иргу не жалко. А вишню жалко. Заставляла ладить вертушки-погремушки. Толку-то от них? До сих пор шрам на ладони, раскроил ножом, когда деревяшку стругал. Сколько времени растрачено в пустоту. Лучше бы иностранные языки учил…
Интересно, как там вишни? Бурьяном, наверно, забились? Полтора года уже не был. Или два с половиной? Или три? Надо бы на могилу съездить. Может, памятник покосился? Что ж так все вдруг навалилось? И вой этот…
Так Каштан выл, когда отец Митрича зашибся. Пошел за сухостоем, свалил корягу, та упала как надо, да хлыстом подсекла гнилую березу у корня в десяти шагах. А уж белоствольная отметилась без промаха. Легла в обратку дяде Мите на голову. Тот так и опрокинулся в снег. Сразу помер. Наверное, сразу. А снег в тот день обильный вышел, старика только через месяц нашли – ручка топора из сугроба торчала. Да и не был он тогда стариком, сам теперь таких же лет. А в снегу яма осталась. След от дяди Мити. Ноги, туловище, руки, почему-то вытянутые вдоль тела, голова. Там, где голова – что-то светло-желтое в снегу. Не кровь. Желтое что-то вышибло той березой из его головы. Чего может быть в голове желтого? Или коричневое? Светло-коричневое… Едва различимое…
