По аллее осеннего парка неспешной походкой шла далеко не молодая дама. Нет, не шла, дефилировала! Ее экстравагантный наряд невольно притягивал к себе недоуменные взгляды. Это был каскад каких-то немыслимых хламид в лиловых тонах, надетых одна поверх другой на отнюдь не худосочное тело, а завершался он обернутым вокруг шеи меховым боа очень странного вида.
– Эй, бабка! А фигли ты эту кошку дохлую таскаешь на себе? – раздалось за ее спиной, и подростки, птичьей стайкой облепившие одну из многочисленных скамеек, дружно и разноголосо загоготали.
Дама, довольная произведенным эффектом, лишь улыбнулась в свои, с позволения сказать, меха и горделиво вскинула голову в маленькой малиновой шляпке-клош, что была под стать всему ее наряду. К огромному фетровому цветку, дополнявшему сбоку головной убор, было прикреплено перо неведомой птицы, раскрашенное в цвета радуги. Ничего нелепее нельзя было вообразить, но хозяйку наряда, претендовавшего, по меньшей мере, на карнавальное шествие, ничуть не смущал ее внешний вид. Напротив, она как будто получала удовольствие от такого интереса к собственной персоне, чужое недоумение явно подпитывало ее.
– Ой, батюшки святы, вот вырядилась-то! Дура старая! – выдохнула рядом седовласая бабуля, ухватившая было нос внука белоснежным платочком, да так и застывшая до той поры, пока малыш не запищал. Тогда она старательно вытерла нос парнишки, поправила ему съехавшую на глаза шапку с огромным козырьком и позволила продолжить ковырять совочком песок, сама же проговорила, обращаясь к Анне Петровне:
– Нет, вы только гляньте, что творится! Совсем из ума выжила бабка! Пугало огородное! А лицо-то как разрисовала! Тьфу!
Анна в ответ лишь пожала плечами. Обсуждать других не в ее правилах. Нравится человеку эпатаж – и пусть, это его личное дело. Она и сама бы так себя вела, будь посмелее. В ее возрасте вполне можно позволить себе все, что душа пожелает. Во всяком случае, если уж не абсолютно игнорировать общественное мнение, то хотя бы стараться жить без оглядки на него. Это понимание пришло к ней еще на пятидесятилетнем рубеже, нахлынуло легким бризом, обдало свежими брызгами бунтарства. Вдруг захотелось сделать что-то, идущее вразрез с устоявшимся порядком. Прожитые годы как будто давали право на некую внутреннюю свободу, возносили над всей этой людской суетой с ее условностями и ограничениями и даже освобождали от них. Но на решительный шаг все равно не хватало смелости, зато сейчас она очень хорошо понимала женщину, сумевшую быть свободной настолько, что чужого мнения для нее как будто и не существовало, и мысленно аплодировала ей. Нет, сама бы она едва ли отважилась на нечто подобное, но и осуждать других не собиралась.
