Началось всё солнечным утром. Несмотря на недавний восход, солнце палило отчаянно, и день обещал стать невыносимо жарким. На углу Старого Моряка и улицы Тира, в её конце, затаилась таверна «Одинокая Дама». Это заведение принадлежало к тем подозрительным злачным местам Сарыни,1 где всегда можно скрыться от чрезмерного любопытства констеблей и круглые сутки получить выпивку, горох в сале и ветчину. Когда-то в этом доме располагалась винокурня, но теперь его фасад украшала висящая на цепях вывеска цвета жёлтой серы в виде силуэта женской фигуры, в зале расположились столы и лавки, а у стены напротив входа – прилавок, за которым хозяйничал Зубин – огромный, с лохматой, соломенного оттенка, шевелюрой, мрачным взглядом исподлобья и заточенным тесаком под рукой. Его помощницей, тянувшей, впрочем, основной груз ответственности за закупку продуктов и приготовление блюд, стала Эльдра, около десятка лет тому назад обнаруженная трактирщиком на улице у дверей. Поскольку девочка ничего о своей семье не рассказывала, Зубин посчитал её сиротой, каких всегда немало в военные годы. Он приютил маленькое несчастное создание, чахнущее от недоедания, грязное, с большим наростом на щеке. Заведению Зубина требовалась кухарка, и Эльдра с радостью занялась поварским делом. Она вызвала жалость у трактирщика, но это не помешало ему нещадно эксплуатировать её – как, впрочем, и всех, кто попадал под его власть. Он требовал от неё нечеловеческих усилий в работе. С течением лет Эльдра похорошела, а проведённая одним из дорогущих лекарей операция избавила её от уродства на лице, что послужило только на пользу заведению Зубина, куда посетители заявлялись теперь не только за выпивкой и закуской, но и чтобы поглазеть на чудо современной медицины.
Перевалило за полдень, когда перед таверной остановилась запылённая чёрная повозка. В ней развалился мужчина, который, свесив голову на грудь, спал. Алан, спрыгнув с козел, привязывал вожжи к коновязи. Это был тощий, высокого роста мужчина с измождённым пьянством, грубым лицом под шевелюрой сальных волос. Его водянистые, воспалённые глазки беспокойно бегали над щетинистой скулой, рассечённой молнией белого шрама. Запылённое и грязное рубище его было изношено до дыр, и вместо манжет полотняной рубахи из-под ветхого блио взору представали какие-то невообразимые, висящие бахромой, лохмотья.
