В тот год, лето, и правда, в наших местах было дождливое. Почва, просто не успевала просыхать, от этих частых дождей. И вот, в такой день, мой отец, чтобы подбросить меня до районного центра, ранним еще утром, до еще петушиного крика, запряг колхозную (помните, тогда еще колхозы были у нас в стране) лошадку. Она была кобыла, в белых – черных крапинках, а голова ее, между глаз, была с полоской белой. И хвост у нее, помню до сих пор. Была полуседая, длинная. Старая была лошадка. И она, весь этот путь, до самой районной станции, хлестала меня своим сырым хвостом; наказывала она меня так, видимо, так как я с позволения своего отца, правил ею при помощи вожжи: требовал, чтобы она шла резво и строго по колее, проделанных до нас другими колесами телег. Мы, конечно, выезжая в это раннее утро в районный центр, ехали не порожняком. Нас было в телеге: я, почти тринадцатилетний мальчик (а точнее, двенадцать и три месяца мне было тогда), с новой обновкой; на мне было, черный костюм и ботинки, купленный с моей сестрою, которая в это время жила на Крайнем Севере, на Чукотке. Это она помогала нам, почти в каждый месяц с деньгами. То, вот, месяца два назад, неожиданно, без всякой телеграммы, нагрянула она к нам с мужем в отпуск, привезла мне этот костюм с обувью. Все же я был, в тот мне памятный год, выпускником восьмого класса. Видимо, хотела, чтобы в этот выпускной день, я был, как бы сносно одетым перед другими. В то время, недавно только, что уж стесняться, многие в деревне у нас, жили не очень хорошо. Но, не смотря на нехватку этих средства в доме, помню, первый класс, когда я пошел, меня еще шести не было, а у меня была школьная форма с фуражкой, на нем еще кокарда. Тогда сестре моей было, всего на всего … ну, в общем, она была на семнадцать лет меня старше, и она до этой еще тогда Чукотки, жила, работала в Барнауле на шахте. И фотография в тот ее период, у нас в семье сохранился. Стоит моя сестра Лиза, на фоне деревца, небольшая неуклюжего роста, в резиновых черных сапогах, а на ней, то ли брезентовая куртка со штанами, а на каске ее прикреплена, с помощью резиновой плоской ленты, шахтерский фонарик. Конечно, в моем возрасте юноши, сегодня, переходят только шестой, или седьмой класс, а тогда, меня после первого класса, перевели сразу в третий класс, а не на второй, как обычно происходило в то время, наверное, и сегодня. Конечно, читать и писать я научился еще до шести лет. За это, наверное, нужно было бы поблагодарить мою сестру, Зину, которая была старше меня на три года. Ее подруги, после уроков в школе, когда приходили к нам поиграть с моею сестрою, нашли во мне пугало, учились на мне целоваться. В начале, я плевался от их мокрых слюнявых губ, старался спрятаться от них, под пыльной кроватью, ревел там, а затем, мне надоело, знал, они все равно будут меня эксплуатировать, потому я им поставил условие. Сказал. Раз они нашли на мне пугало огородного, целованием, пусть тогда они учат меня читать и писать. Девчонки же. Со смехом согласились этим моим условием. Хотя и противно мне было, их со слюнями губы, но я знал и понимал, откажусь от этого условия, они бы все равно использовали меня в своих опытах. Так как они сильнее меня были. Интересное тогда для меня было время. Они на мне учились целоваться, а я, имел еще выгоду от этого. Временами перепадало от них мне конфеты (долго играющие во рту), приносимыми ими из дома, и даже иногда, они меня одаривали, выкраденными у своих мамок, куриным яйцом, которых я потом относил в наш деревенский магазин – сельпо, и я за них получал денежки – пять копеек. Теперь, имея в кармане, пять копеек, я уже больше не лазил со стороны голландки, который топился в зиму у нас в клубе дровами, а летом ее, конечно, не топили; из подпола мы с мальчиками, бесплатно проникали в клуб, чтобы посмотреть какое – нибудь кино. Что уж там говорить. Тогда в то время, и света электрического у нас в деревне, до одиннадцати вечера только подавался. И ведь, ничего не изменилось. И теперь, в некоторых полузаброшенных деревнях, нет до сих пор этого электричества. И это, правда. После, если кино еще не закончился до этого часа, включали электродвижок, который тарахтел у двери кинобудки. Помню, в основном, мы Чарли Чаплина ходили смотреть. Фильм был немой, но мы понимали, видимо, что делает этот Чарли на экране. Ржали, роняя слюнки и радовались. Но лафа, добыванием мною пять копеек, вскоре надоело девочкам. Или они все же на мне научились целоваться, и я уже им стал неинтересным. Отказались от моих услуг. Больше уже до меня не домогались, оставили меня в покое, и без дополнительных денег – пять копеек. Поэтому у меня, отказом от этих услуг девочками, наступили трудные времена. Копейки мне уже редко перепадали. А у отца просить, в то время, он только отмахивался от меня, как от ладана, отнекиваясь: «Нет, нет у меня денег. Откуда, сынок. В колхозе, сам знаешь, говорил тебе, денег за работу не дают. Только трудодни начисляют. Палочные». Я понимал. Он мне правду говорил. Откуда ему было брать этих денег? За работу, он в колхозе получал, как колхозный завхоз, одни только трудовые палочки. Специально для этой, особой в тетрадке, он их и отмечал. И потом, по этим палочкам можно было сосчитать, сколько он в месяц трудодней заработал. Хранил он этот свой учетный тетрадь, за обкаканными мухами зеркалом, который висел у нас в задней комнате, между занавесочной кухней и столом, в левом углу, где мы обычно кушали. Над столом еще, грозно на нас взирал, в раме, застекленной, иконка Николая Угодника. Вот и в серединке, между кухней и столом, между двух окон, глядевшие, как близнецы, на наш сарай, пристроена была зеркало наша, а за этим зеркалом, хранился и тетрадь моего отца, где он в каждый день для себя отмечал, свои трудодни за свою работу. Допустим, залатал он старый истертый хомут суровыми нитками, пропитанный сальной шкурой свиньи, вписывал он в этот тетрадь, палочку одну. В месяц набирался этих палочек целая страничка. В нашу большую семью, конечно, помогала материально и сестра, Лиза, из Чукотки, переехавшая из Барнаула туда, после замужества. Присылала почти в каждый месяц немного денег, чтобы мы, в какое – то время, имели в доме «живые» деньги, и не стеснялись перед соседями, что мы сидим без сахара. Тем же самым, мучился без карманных денег в доме своем, и брат отца, дядя Коля. Он у нас, вечерами охранял правление колхоза, от так называемых, ночных «не брошенных гостей». Тоже страдал от этого безденежья. А в то ранее утро, когда мы выехали на гужевом транспорте на станцию, у нас в телеге было: папа мой, папин брат, дядя Коля, а я сидел впереди, правил кобылой, и у нас в телеге был полный воз березовых веников, больше сотни штук. Это мой отец со своим братом, дядей Колей, загрузили в телегу этих березовых веников, чтобы на станции их сплавить знакомому отцу татарину, промышляющему штучными товарами: нитками, пуговицами, шарами, смолами сосновыми, которую мы, купив у него за куриные яйца, жевали. А веников, он березовых, отцу заказал перед своим последним заездом. Почему же моему отцу было не воспользоваться с его заказом? Лес рядом, да и доступ имел он, как завхоз, к колхозной делянке. Веники он березовые у отца брал оптом по сорок копеек, а тут он, в районе, он его уже сплавлял за шестьдесят копеек, банщику. Сорок копеек тогда, большая была сумма, по представлению для меня. Выгода была обоюдная. Если его «афера» получится, папа из этих денег купит для меня билет до Челябинска. А билет до Челябинска стоил семь рублей, от нашей железнодорожной станции.
