То ли тридцать первое ноября, то ли первое декабря. А может наоборот. Фиг запомнишь, когда случается тридцать первое, а когда нет. Все дни, да что там дни – все месяцы, нет, все годы одинаковые, словно твои ржавые гвозди в сарае.
Радим Силантьевич закутался в шарф и протырился со своими костылями на застеклённый балкон малогабаритной однокомнатной квартиры на пятом этаже монумента промышленному домостроению. Упёрся круглым морщинистым лбом в хлад тут же запотевшего стекла и уставился внутрь себя, так как забыл на тумбочке очки для дали, а возвращаться за ними значило больше сюда уже не вернуться.
А там, куда предназначалось взирать с балкона сквозь толстые линзы, распустилась серень: мирское утратило краски, посерело, посерьезнело. Скукожился до минус трёх спиртовой градусник за немытым окном. Остекленели лужи. Офонарели столбы, присели, надломленные ветрами, в нарочитых книксенах: уменьшить освящаемый пятачок, зато придать тому удвоенную яркость.
Не увидел Радим Силантьевич и того, как на станцию Путяйск-Маркировочный прибыл тяжёлый состав с жидким сероводородом: сто одиннадцать жёлтых неумытых цистерн. Тепловоз, что затянул их на заросший пожухлой, побитой морозом травой, запасной путь, замер у тупика и испустил дух. Потянулся машинист рукой к путейской сумке, нашарил увеселительного и подцепил клыком акцизную марку, что залепляла собой доступ к сосуду.
Состав не поместился целиком на километровой ветке. Кишка из жёлтых колбасок изломалась изгибом стрелок и встряла на первом главном пути. Замыкающий тепловоз-толкач напрасно лупил в морозную просинь головным прожектором – зелёный свет против шерсти ему не дадут никогда.
Не приметить Радиму Силантьевичу и горбуна Никодима, учётчика с товарной станции, несущегося бегом по насыпи второго главного пути к хвосту сероводородовоза, так как связь с замыкающим тепловозом не отлажена, и рация только плевалась помехами в волосатое давно нечищеное ухо.
По-над железной дорогой глубоко лизнул податливую сушу накатистый залив Серого моря. Летом – серо-стального, зимой – того же цвета, но с кобальтовыми тенями от всклокоченных льдов. Радим Силантьевич не мог его разглядеть, но помнил о нём и с тревогой вслушивался в стекло, как в датчик-резонатор, не затевается ли на море буря?
Когда-то давным давно в заливе водилась съедобная рыба. Артели и отдельные отцы семейств добывали пропитание для жителей города и для реализации в заготконторе Потребсоюза. Рыба-ела и рыба-пила. Цвела рябина и черёмуха. Нынче времена иные: ловить некого – воды отравлены, а на берегу если и попадётся тушка, то исключительно рыба-гнила́. Иной не встретишь. Рябины покрылись паршой, черёмуха почернела навсегда.
