Никто не верит, что я был там. Даже те, кто смог вернуться вместе со мной из герцогства Сан-Маринского. Они не помнят ни замка, ни старика Архивариуса, ни похода, после которого на моей щеке навсегда отпечатался бледный косой рубец.
Думаю, я тоже должен был забыть. Не сомневаюсь – кто-то тщательно зачистил все до одного темные углы подсознания, чтобы та, другая жизнь, не могла вспомниться даже ненароком, как слишком складный сон или бредовое дежавю. Так бы, наверное, и случилось, если бы не рукопись. С годами я понял, что эти неумелые, ученические строки – самое ценное из написанного мной, пусть в издательстве, где выходят мои книги, печатать ее категорически отказались. Уверен, Архивариус приложил к тому руку. Но я на него не в обиде. Ведь он навсегда изменил мою судьбу, сделав наследником Сан-Маринским.
Каждую ночь, перед тем как заснуть, я размышляю: почему выбор пал на меня? Иногда все кажется игрой случайностей и стечением обстоятельств. Чаще, напротив, видится тщательно спланированный замысел, уходящий корнями во времена моего беззаботного детства. Уже лет в семь больше всего на свете меня занимали затрепанные до последней степени толстые книжные тома, трофеи обстоятельных раскопок в задних рядах домашней библиотеки. Я раз за разом с какой-то сумасшедшей одержимостью перечитывал эти фолианты с ломкими страницами и сладковатым запахом, выучивая наизусть целые главы. Было в них, известных до сих пор или уже благополучно забытых историях о походах, плаваниях и полетах к звездам, что-то общее. Искренняя надежда на то, что мир на самом деле устроен не так, как выглядит он сейчас из вашего окна. Рукопись, пожелтевшие страницы которой щедро залеплены грязью и свечным салом, а листы украшены благородной бахромой, напоминает мне одну из тех престарелых книг-инвалидов. Ровно по центру ее изуродовала глубокая рваная рана – след от наконечника стрелы, пробившей стопку бумаги почти насквозь.
Другой вопрос, на который не удается ответить раз и навсегда, – почему я все-таки выжил в том странном мире? Оказался сильнее и выносливее, чем о себе думал? Ведь все было всерьез – намного серьезнее, чем здесь. Меня не покидает чувство, что вернулся я ненадолго, как будто приехал погостить на лето к родственникам. Потому даже по прошествии десятка лет я с трудом отзываюсь на прежние имя-фамилию. Порой, забывшись, нескромно пишу свой титул в какой-нибудь миграционной декларации, и тогда бедолага-пограничник, беспомощно шевеля губами, вновь и вновь перечитывает по слогам самые главные для меня в жизни слова:
