Кресло, в котором я сидела, было белым, как и все вокруг. Белые стены, белый свет флуоресцентных ламп, тихо гудящих под потолком, белый же потолок. Даже плитка на полу была девственно белая. Ни одного яркого оттенка. Редкие цветы на подоконниках кажутся блеклыми. Просто. Уныло. Безлико. Хотя какая разница? Те, кто сюда приходят, редко обращают внимание на то, что их окружает.
Говорят, белый цвет успокаивает, приносит ощущение комфорта, надежду, что за черной полосой в жизни всегда следует белая. Может и так, да только у меня этот цвет вызывает совершенно другие чувства. Это цвет больниц, цвет, которым маскируют страх, боль и отчаяние. Цвет, стирающий человеческую индивидуальность.
Я всегда любила все яркое. Могла прийти в школу в ярко-желтом свитере и пурпурных вельветовых джинсах, и мне было абсолютно комфортно. Я обожала футболки с красочными принтами и покупала их по десять – пятнадцать штук за раз, что порой приводило маму в ужас. Пестрые платья, даже джинсы у меня были цветастые. Иногда я давала волю фантазии и разукрашивала одежду специальными маркерами. Рисую я так себе, так что иногда получалось что-то совсем непонятное. “Что за чертовщина на тебе надета?” – с ужасом восклицала мама, пытаясь стянуть с меня очередную футболку с “художеством”. Она никогда не понимала моей любви к цветам. Как не понимала и того, почему я вечно хожу в бесформенной одежде, которая к тому же, выглядит не очень презентабельно. Сама она всегда одевалась в однотипные блузки пастельных тонов и неизменную юбку-карандаш или строгие брюки. И то, и другое – черного цвета. В вопросе вкуса в одежде наши с мамой взгляды различались диаметрально, из-за чего нередко вспыхивали “мини-ссоры” как их называл папа. Он всегда вставал на мою сторону, обычно говоря:
– Оль, ребенок так самовыражается. Подростки сейчас все сплошь и рядом такие, ты же знаешь. Скажи спасибо, что у нее татуировок с пирсингом нет.
– Еще чего! – От слов “татуировки” и “пирсинг” у мамы всякий раз глаза на лоб лезли. – Не вздумай! Увижу на тебе это уродство – на гитаре играть больше не будешь! – мама грозила мне пальцем, словно нашкодившему малышу и удалялась с видом оскорбленного достоинства.
На самом деле моя мать вовсе не мегера. Просто так получалось, что практически все вещи, которые нравились мне, мама не одобряла. И это неодобрение в большинстве случаев выражалось очень бурно. Исключением стал, пожалуй, только случай с гитарой.
