Данте

В реальной жизни всегда побеждает зло.

В этой истине я лично убедился.

А раз так, значит, я должен стать ещё большим злом, чтобы все прогнившие, погрязшие в грехах твари знали своё место.

Хрустнул пальцами, затем шеей и нанёс уроду новый удар. Мой кулак рассёк ему другую бровь.

Следующий удар, и я ломаю ему челюсть.

Избиение продолжается почти час.

Мудак корчится на холодном, окровавленном полу, запах его крови щекочет мои ноздри. Он уже сдался. Он молил о пощаде. Он просил прощения.

Но мне всё мало.

Гнев разъедает нутро. Ярость требует всё больше страданий и крови.

Хватаю его за волосы и заставляю смотреть в своё лицо.

– Так что ты там говорил о моей покойной сестре?

– П… хро… ссти… – хрипит он, едва проговаривая слова. Из-за сломанной челюсти ему трудно говорить.

Разжимаю кулак, и его голова с глухим стуком падает на железобетонный пол.

– Прости? – усмехаюсь я горько. – Ты своё «прости» в жопу себе запихай.

– Данте, может, хватит? – обеспокоенно спрашивает моя шестёрка. – Он извинился. Много раз. И уже ответил за свои слова. Ты же почти убил его…

Я заворожено смотрю на тело у своих ног.

Краем глаза замечаю, как Тихарь отталкивается от стены и медленно приближается ко мне.

Он останавливается на безопасном расстоянии от меня и произносит тихо:

– Данте. Хватит. Пощади его. Пожалуйста.

«Хватит».

«Пощади».

«Пожалуйста».

Три слова в мёртвой тишине тёмного переулка.

Три слова, которые с мольбой произносили убийцы моей сестры.

Они молили простить их. Молили не убивать.

Наложили от боли и страха в штаны и рыдали, рыдали, рыдали.

Диана. Моя сестрёнка Диана. Она тоже молила остановиться. Молила своих насильников прекратить.

Ублюдков её мольбы лишь распыляли. И они принимались с ещё большим рвением терзать её тело и калечить хрупкую душу.

Смотрю на тело у своих ног и не испытываю сострадания.

Насильники и садисты никогда не испытывают сострадания к своим жертвам. С хера ли я должен сострадать им и испытывать жалость?

Достаю из кармана тюремных брюк идеальную заточку и показываю её мудаку у моих ног, что осмелился открыть своё хайло и осквернить погаными словами память моей святой сестры.

Он дрожит и поскуливает от абсолютного страха. Потрясение и агония в его глазах безошибочны. Всегда были безошибочны.

Страх в глазах моих врагов не вызывает у меня ни радости, ни злости, ни отчаяния. Ничего. Я давно перестал чувствовать что либо, кроме глухой ненависти и ярости ко всему сущему.