Асуня смотрел на дверь. Уже почти неделя, как он бросил пить. Даже не бросил! Это «пить» само бросило его! Уж кто бы подумал, что на солнышке так припечёт, что с тех пор ни капли в рот, ни пальца закуси в брюхо.
– Чаво страдаишь-то? – подала голос Асунина бабка Идалья. – Толку с тебя того, шо нету ничего! Так хотя б у город сходил, што ли, штоб работы сыскать-то? Как сидел пень-пнём, так и сидишь! Тьху!
Асуня потупился и вперился взглядом в сцепленные замком руки на чуть грязноватой льняной рубахе.
– Так этыть… – неуверенно начал он, – баб Ид, как мне им на глаза-то показаться? Они ж меня с тех пор метелють, как я на танцах, этоготь… Ну, того самого!
– Та пущай хоть посмотрють на тебя! Хоть на народича похож стал, а так скотина скотиной был!
Бабка подошла к парню и с улыбкой провела большими пальцами по пухловатым скулам:
– Щёчки-то какие таперь, глянь-ка! Глазки светлыя, румянец здоровый-то! Как есть – жаних!
– Та какой жених! – выкрутился Асуня и пересел на другую сторону лавки подальше от собеседницы. – Меня ж вся деревня на смех подняла, когда меня рвать-то с пива начало! Та даже не с самогону-то, а с пива простого! Шагу теперь не ступишь без их «гы-гы»! Што ж я за мужик-то, коли даже пива выпить не могу?!
– Красавец! – уверенно заявила бабка Идалья. – Да за тебя такого люба девка таперь пойдёт! Ну чаво? Рукастай, сильнай, красивый – в деда весь! И щёчки, и плечи, и брюшко даже как у него – покатое, не как энти все отощавшие, смотреть тошно! А таперича ещё и не пьёшь! В нашей-то деревне непьющих, разве что, дед Гляв! Так тот уж помирать скоро собрался – силушек поднять стакан-то нету уж.
– Ну дык про то ж я и толкую! – упрямо заявил Асуня, уворачиваясь от бабки, которая прилаживала к нему шнурок, снимая мерки на новую рубаху. – Все пьют, а я один таперича как энтот…
– Хто?
– Да хворый какой-то! Мне Жорвель ещё в двенадцать годков говорил, что мужику…
– Та плюнь ты на того Жорвеля! – осерчала бабка. – Он сам ужо дальше кружки и не видит-то! А ты таперича у нас нарасхват будешь! Ах, жаних-то какой! Бабы-то ой как не любять, когда муж пьяный под стогом валяется, а ты…
Но Асуня уже не слушал. Махнул рукой и вновь вперился в сцепленные на коленях пальцы.
За окном полдень уже часа два как миновал и начал катить солнце к западу. Скоро, как сумерки упадут, к бабке явятся ученицы, что прясть с ней каждую пятницу устраивались. Притащат хлеб, соленья, пироги да каши. Идалья-то и радуется, горя не знает, а ему – Асуне – опять сидеть в углу и смотреть, как Улька пальчиками ловко пряжу ведёт. Да только раньше-то он самогону «хлоп» – и улыбался ей, даже бороды редкой не стеснялся, усы подкручивал. И пусть, что отворачивалась – робкая девка-то. А теперь ему духу не хватит даже ухо в её сторону повернуть, чтобы как поёт, послушать.
