Лель так и не смог преодолеть свое нежелание написать сказку. Он ещё много чего начинал и не завершал, но однажды всё-таки написал книгу о своей музе, настолько романтичную и глупую, что Наина Генриховна посмеялась бы над ней, если бы её прочитала.
Но был там один фрагмент, который мог бы показаться ей интересным. Лель постарался представить себе, какой была душа его музы до того, как она появилась на свет.
«Душа готовится к путешествию. Она счастлива, она знает, что всё окончится хорошо. “Я вернусь”, – говорит она. “Не забывай нас”, – говорят собирающие её в дорогу. “Не забуду”, – отвечает душа.
Их любовь согревает её, как плащ. “Я готова”, – говорит она. – “Я справлюсь”. – И делает шаг вниз, сквозь первый облачный слой.
…Туда, где свет пронизывает тёплое первозданное молоко, в котором она очутилась, океан, белую незапятнанную жизнь, вечную возможность рождения.
Её будущее цветение внизу только предчувствуется. Здесь так хорошо, так уютно. Душа празднует, соглашаясь на возможность телесного зрения, и впервые забывает о своих крыльях. Но ведь они всегда будут с ней, невидимые.
Теперь душа – младенец, уже девочка, уже человек, и ей хочется спать. Будущее рождение – тоже сон. Её веки закрыты, но сквозь них брезжит розовое. Она опять в океане, телесном. Прекрасный, как восход солнца, человеческий зародыш, дремлющий в утробе матери…»
Владимиру Понятых (1962 года рождения, русский, не привлекался, не имел, холост, аспирант) нравилось жить отдельно от родителей.
Детство у него было сложным. Мать почти ежедневно срывалась на крик и слёзы, а отец начинал горячиться, метаться по комнатам и собирать вещи, чтобы уйти. Он так и не ушёл никуда, и родители продолжали стариться вместе. Сил у них поубавилось, самолюбие поутихло, и оказалось, что они вполне подходят друг другу. Но на Вовкиной душе остался болезненный отпечаток, нечто вроде ожога.
С детства он приучился бояться женского крика. Если бы его попросили представить смерть в человеческом обличье, он, наверное, вообразил бы худую истерическую женщину с заплаканным лицом.
Из-за домашних скандалов он научился погружаться в себя, стал больше читать и полюбил серьёзную литературу, хотя таких писателей, как Достоевский и Чехов, читал неохотно. Особенно Чехова, герои которого – хорошие, между прочим, люди – терзали друг друга со свирепой обречённостью, словно гладиаторы.
