7-го ноября 1971 года участковый районного отделения милиции пятидесятипятилетний старший лейтенант Владимир Николаевич Ремизов лишился последней надежды на получение предпенсионной капитанской звездочки. Событие это, само по себе рядовое, для историка – ничтожное, для литератора – банальное, даже и событием-то не назовешь. Однако обстоятельства, ему сопутствовавшие, все-таки, на мой взгляд, достойны оформления в маленький такой рассказик, пусть даже призванный «кануть в лету» сразу же после появления на свет.
На участке Владимира Николаевича проживал некий Алеша Пешков. Собственно, этому «Алеше» было уже под сорок, но все продолжали звать его именно так. Помимо знаменательного сочетания имени и фамилии за Алешей числилось множество других достоинств. Он, например, никогда не отказывал в помощи насчет чего-нибудь донести, погрузить, разгрузить – поэтому ни один переезд в райцентре без него не обходился. Будучи неплохим каменщиком и плотником, Алеша участвовал в строительстве доброй половины домов, появившихся в округе за последние 10—15 лет. За работу брал недорого, иногда дело для заказчика обходилось вовсе лишь водкой да харчем. Видимо, все эти Алешины добродетели в сочетании с его внешностью – голубые глаза, излучавшие до странности добрый взгляд, чуть вздернутый нос и какая-то смиренная сутулость – перевешивали один его недостаток, о котором люди вспоминали очень редко и не иначе, как с совершенно беззлобной усмешкой. Правда, этим недостатком интересовалась районная милиция, но ее внимание Алеша ощущал на себе только один день в году. Кроме милиции Алешиным пороком занималась психиатрическая больница, официально его засвидетельствовавшая в виде какой-то справки, один экземпляр которой хранился под стеклом в кабинете участкового Ремизова.
Дело в том, что каждый год, вечером 6-го ноября Алеша начинал ощущать какое-то непонятное, гнетущее беспокойство, нараставшее медленно, но неотвратимо, и к полуночи полностью овладевавшее всем его существом. Алеша начинал метаться по дому, совершая множество бессмысленных действий. Он то забегал на кухню и включал плиту, но, постояв над ней минуту, выключал, то выбегал на крыльцо и закуривал, а через секунду ломал сигарету и вбегал обратно, то просто наматывал круги по залу, что-то бормоча себе под нос. Наконец, кидался в чулан, доставал невесть зачем припасенные ватман и краски и с лихорадочным усердием начинал что-то малевать. Утром, часам к девяти, осунувшийся и посеревший, Алеша неожиданно затихал и садился за кухонный стол, напряженно чего-то ожидая. Через несколько минут в дверь неизменно стучались, и Алеша, вздохнув с какой-то судорожной обреченностью, шел открывать, зная, что это пришел Ремизов. Участковый входил, проходил в зал, снимал фуражку и, приглаживая редкие волосики, своей курчавостью намекавшие на существование некогда буйной шевелюры, с отеческой ласковостью говорил: «Намаялся, небось, бедный ты мой, ишь, как ярко вывел! – Ремизов слегка поддевал сапогом, лежавший посреди зала транспарант. – Ну, Алеша, пойдем, что ли? Там тебя сержант Карнаухов заждался, в картишки перекинетесь, я вам, по случаю праздника, по „сто грамм“ приготовил. А часиков через пять пойдешь домой». Алеша виновато улыбался, быстренько собирался и шел вслед за Ремизовым в участок.
