Поздняя осень, но ярких жёлтых листьев ещё предостаточно.
Трёхэтажный, похожий на свадебный торт особняк, выглядит здесь, в деревне, королём в изгнании. Ему бы на центральные улицы! Но что не заслужил, того не заслужил. А ступеньки с отбитыми краями. И это парадный вход! Прежнее величие прошло.
В предбаннике, оклеенном «кирпичными» обоями, у старого холодильника мёрзнет пальма в крошечном горшочке, красиво задекорированном травянисто-зелёной бумагой. В холле же, в противовес помпезному фасаду, аскетично: створчатые двери-шоколадки (над входом – четырёхконечный протестантский крест), а стены казённо, до половины, покрыты зелёной красочкой. Вкусно пахнет мясоовощным рагу.
Мимо снуют корейцы, кореянки и корейчики, не обращая на неё никакого внимания. Михайлова останавливает полную женщину в возрасте:
– Здесь церковь «Дом Петра»?1
– Спуститесь на улицу, поверните налево и увидите железную дверь, – равнодушно отвечает та.
Что Михайлова и делает. Она знает, что здесь целых две «церкви», и думала, что они занимают молитвенный зал по очереди.
В искомый «Дом Петра» дверь ведёт прямо с улицы, поэтому народ расселся в пальто и куртках. И Михайловой мнится, что она провалилась в 90-е, когда население Москвы и области разделились на три сектора: одни утонули в мексиканском «мыле», другие ушли на «демократические митинги», до того разбив в 1992 году Манежную площадь, что её закрыли для протестных акций на четыре года; ну, а третьи медитировали, били в барабаны и пели «Хари Кришна!», или же внимали американским, скандинавским и южно-корейским проповедникам!
Эту примитивную классификацию раннего постсоветского общества резко критиковал её муж Максим, добавив «накапливавших первичный капитал», подыхавших с голоду, «не вписавшихся в реформы», челноков и бандитов. Но нельзя же, в самом деле, объять необъятное!
На дальней стене, на две трети закрытой белой и кремовой шторками, четырёхконечный деревянный крест от пола до потолка. Чёрные железные «кафешные» стулья, разделённые проходом, как волосы – пробором. А на сцене… да, именно,
