Будто бы движимый кем-то
Поёшь надрывно, без темпа
У каждого, кто рядом – тремор
Это тебя пожирает дуэнде!
Я вытягиваю руки,
И хватаюсь ими за шею.
По твоим расчётам трутень
Ничего, кроме как есть, не умеет.
Ты впиваешься ногтями
В мои беззаботные пальцы.
Стон твой громкий и протяжный.
Но полно тебе, дорогая! Расслабься!
Пройдёт время – ты обмякнешь,
Спазмы сменятся вечным покоем.
Я хотел бы стать постарше,
Чтобы понять тебя хоть немного.
Ты в последний раз кричишь.
Как обидно, что опять на меня.
На то есть очень много причин.
Это всё я на тишину променял.
Челюсти сна смыкались над ним, в миг, как гильотина, отрезав от мира,
Где тонут в рутины сотнях пучин сотни безликих его побратимов.
И падает каждый на лежбище сна, что расползается тараканами.
Город остался вовне. Где-то там. Здесь о нём нет даже упоминания.
Это не ад и не небеса.
И даже не рядом, и даже не поровну.
Мертвая ночь за собой унесла
Не менее мёртвого жителя города.
А с утра он блевал сном в унитаз, и все тараканы лезли наружу.
Кружился весь мир, и лился из глаз чёрной смолой сансарический ужас.
В киноленте чёрно-белых будней
Увидеть цветные сны не удастся.
Ночью в нём тонешь, но каждое утро
Сон утекает, как песок сквозь пальцы.
Открытый рот
Заржавленный замок
Заброшенная палка
Апорт.
И ты и он.
За сталью и золой
За то, за что и раньше
В огонь.
Моё счастье – видеть каждую гранулу в кубике рафинада
В восемнадцать мне даже на уране и нептуне не рады
Ты восславься как витражные своды Сикстинской капеллы
И как свастика упади предо мной на колени.
Этим миром правит принятие.
Но нас с тобой не примут,
Бредятина.
Вашим ушам не станет приятней,
Коль скоро заткнусь – услышьте