Июль. Вечер. Душное кафе. Девушка за столиком у окна, подперев щеку рукою, задумчиво глядит на пыльный Хаммер, припаркованный у входа. В свою очередь черная химера, тускло сверкая фарами, хмуро таращится на девушку… Что ж, почему бы и нет… Он, схватившись за спинку стула: «Можно?» Она, скривив губы, окатила его студеным взглядом и дернула плечиком. Бутылка дорогого белого вина, фруктовый десерт. Она, шмыгнув носом, смущенно одернула короткую черную юбку. Он оглушил ее комплиментами, ослепил Сейшелами, где солнце даже под ногами. Настя, девятнадцати лет, второй курс филфака, сжимала пухлые коленки, взволнованно хлопала ресницами и таяла. А он все говорил, говорил. И вот ее глаза разлились океанской синевой, ее дыхание стало робким бризом, а пушистые длинные ресницы крыльями прекрасной бабочки, вспорхнувшей, улетевшей. Настя растворилась в терпком воздухе, – и остались только Сейшелы.
И оттого, что девушка слушала его, вбирая влажным, как губка взглядом, Роман Леонидович тоже растаял, забылся. Он забыл, что совсем скоро ему исполнится сорок, – это дата пугала, обескураживала, звучала как приговор. Он забыл, что работает мелким клерком в мелком банке, выдающем мелкие кредиты на потребительские нужды. Он забыл, что ненавидит свою работу так, что когда просматривает документы, у него свербит, чешется все тело, но он не увольняется, – ведь все равно ничего лучшего не найдет. Он забыл о бывшей жене, которая ушла от него шесть лет тому назад к мебельному деляге. Но Хрулев до сих пор, глядя в черный, ночной потолок, затаив дыхание, прислушивается к лязганью лифта за стеной, к дробному перестуку каблучков, который всегда смолкал где-то поблизости: у соседней квартиры, на верхнем этаже, в другом измерении. Он забыл, что жизнь прошла впустую, забыл, как он несчастен и одинок. Пусть ненадолго Хрулев примирился с самим собою и миром вокруг себя…
Смуглой кожей, длинными глазами Настя напоминала диковатую островитянку. А потому Хрулев машинально заговорил о Сейшелах… До нее были загадочные француженки, холодные немки, порывистые итальянки, заторможенные скандинавки…
Он любовался ими, как любуются красивым пейзажем. И ничего более. Иногда он называл их картинками. Иногда – Мусями. Так звали огромную, зеленоглазую кошку, которая обитала на диване у родной тетки Хрулева, никого к себе не подпуская, кроме своей хозяйки.
