Кто живет в этом доме?
Мысли в сухом мозгу и в сухую пору.
Томас Стернз Элиот
На вершину огромной как коломенская верста березы, допивающей последнюю июньскую влагу из старого давно обмелевшего пруда вспорхнул сизогрудый вяхирь. И без промедления объявил себя резким разбойничьим посвистом.
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – кричал он, и эхо, разбиваясь о затянутую тиной изумрудную скатерть водоема, рассыпалось по зарослям березняка и ольховника, докатываясь до утопающего в буйных травах сада.
– Ух-ху-хуху! – ворковал малинник.
– Ух-ху-хуху! – глухо ворчал почти заглушенный крапивой смородинник.
И только старик, сидящий на заблудившейся в кустах сирени скамейке, ничего не слышал. Не потому, что был глух, просто он сам напевал свою любимую песнь, еще более разбойничью, чем посвист витютеня:
– Жило двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных християн.
Он пытался подстроить свое пение под стук молотка, которым оттягивал режущую кромку прижатой к железной бабке косы.
– Стук-стук-стук! – словно протодиакон многолетие возглашал молоток.
– Дзинь-дзинь-дзинь, – отзывалась трелью сопрано коса.
А старик выводил свое треснутым как старый глиняный горшок тенорком:
– Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – не умолкал вяхирь, будто пытаясь перекрыть воркованием пение старика.
Но куда там?
– Много богатства награбили,
Жили в дремучем лесу,
Сам Кудеяр из-под Киева
Выкрал девицу-красу, -
как гвозди гнул свое старик, умолкая лишь для того, чтобы окунуть молоток в банку с водой.
Ему не нужен сейчас был дом, скрытый обступившей его сиренью, не нужны забытая лет пять назад под лавкой гармонь, почти новые хромовые сапоги у печи и стопка книг на этажерке… Только то, что он делал, и то, что пел. И последнее – много важнее!
– Днём с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил, -
пел он и чувствовал, как пробуждается, встает во весь рост его, а не Кудеяра, совесть, как разворачивает плечи, расталкивает по сторонам скарб памяти. И вот оно, опять перед глазами… И слезы жены в березовом туеске, и ее заношенное до дыр ситцевое платье… старые фотографии детей и внуков, затерявшихся в пыли времени… Неразборчивый шепот: «Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена, В несчастии…» И опять чьи-то слезы, но уже не в туесочке, а в мраморном бассейне… И ничего уже не изменить, не вернуть, вот только старая литовка с ним, да выкованная еще прадедом железная бабка, намертво вбитая в дубовую колоду… Эх! Эхма:
