Я только что пришел с гумна, где у меня домолачивали гречиху (дело было в сентябре), и садился за самовар, сиротливо звеневший на столе, как ко мне в комнату вошел известный уже читателю березовский мужик Василий Мироныч. Совершив с обычною своей степенностью крестное знамение и солидно поздоровавшись со мною, он вдруг хлопнул по бедрам руками и воскликнул:
– Оказия, братец ты мой!
Тут только я заметил, что степенность, соблюденная Василием Миронычем при входе, была напускная: он явно был возбужден, и лицо его являло вид недоумевающий.
– Оказия, – повторил он, принимаясь за чай.
– Что такое?
– Учительша у нас замудрила!
– Офицерша?
– Она. Так то есть замудрила – помирай! Ребятишки от рук отбились.
– Учит плохо?
– Чего плохо – в отделку бросила…
– Как бросила?
– Кинула, и шабаш! Никак не учит…
– Что же это?..
– Подивись.
– Ну, делает она что-нибудь?
– А ничего не делает. Лежит ничком, только и делов от ей…
– Больна?
Василий Мироныч развел было в недоумении руками, но затем поправил волосы и решительно добавил:
– Замудрила.
– Не пойму… – сказал я.
– Замудрила, – повторил он настоятельно и, вынув клетчатый платок, старательно отер им лоб.
– Отчего же ей мудрить-то?
Василий Мироныч подумал и сразу утратил решительность.
– Диво!.. – произнес он. – Мы уж ходили, ходили вокруг ей… И так понимали; испорчена-то она: бабку приводили. Бабка поглядела, поглядела плюнула. И умоляли-то ей: неладно, мол, ребятишки без призору… И попрекать принимались: такая ты сякая, мол… ты, мол, деньги получаешь, ты уговор, как-никак, соблюдать должна, а не то что… И так говорили: ежели, мол, насчет прибавки – не постоим, получай, дело твое мы видим… Хошь убей – колода колодой! Ах ты…
Он сердито и скоро допил из блюдечка чай и, допив, снова начал:
– Думали так: ругать ежели… Пронять ее, оборвать… Хоть бы сердце-то она сорвала, думаем уж, осерчала бы на нас… Да признаться, и самих-то зло разобрало – суди сам: лежит человек, и хоть бы слово, тоже ведь люди мы… Тоже ведь, какие ни на есть, а не вроде как собаки, например…
Василий Мироныч как будто оправдывался и в пылу этого оправдания начал даже негодовать. Я прервал его:
– Ну?
– Пробовали. Рванет это ее, рванет… Ажно передернет всю иной раз затрепыхается словно птица, и опять пласт-пластом!
Он помолчал.
– Ума решилась. Бросить ежели, плюнуть – жалко! Первое дело – деться ей некуда; отец-то идол ведь во всех статьях… Другое – баба душевная… Мальчонок-то у меня какой? – вершок в ем. – Василий Мироныч многозначительно посмотрел на меня и, переполнив тон свой благоговейностью, добавил: – Пишет! Расписки пишет… Запись ведет!
