Я научилась читать. И сразу же радиола «Ригонда»[1] стала не просто машинкой для эфирного хрипа, а волшебным стеклом с названиями знакомых и незнакомых городов. Вот мой Донецк, вот какая-то красавица Варшава – туда (как рассказывал дедушка со стороны папы) уехала его старшая сестра с польским мужем от каких-то страшных давних событий. А вот читаю – и дедушкина детская Винница… Днепропетровск со сказочной аркой с гнёздами ласточек, которые обязательно заберут меня, Дюймовочку, в сказочную страну. Там же, вот прямо на этой же строчке «Ригонды», был и дом маленькой весёлой бабушки Фани с громогласным дедом Колей, которые щебетали друг с другом на идиш, а я, советская девочка, боялась, что мои любимые хохотуны со сказочными морщинками окажутся почему-то французскими шпионами. Каретой из французской сказки мне казалась и повозка Екатерины II в днепропетровском музее. Ведь я уже была большой девочкой и знала, что сказку «Золушка» написал француз Шарль Перро. «Золушка» была моей первой книгой, как говорила баба Роза, «не для чтения, а для знакомства с мещанским роскошеством». Это роскошество было прекрасным дворцом-раскладушкой, который вырастал прямо на центральной странице книжки вместе с золотыми колоннами, лестницами, помпадурскими шторами, сияющими люстрами. Именно этот дворец, Золушка в бальном, принц при параде, хрустальные туфельки были моей детской Настоящей Францией, а не тыква за каретой и не мыши, превращённые в пажей. Но самым главным в сказке для меня тогдашней была атмосфера тайны, ведь за наклеенным звёздным дождём пряталась фея, а из-за раскладного дворцового ковра я могла выдвинуть подглядывающую за Золушкой злую сестру (позже, когда я читала «Гамлета», для меня Полоний был похож на ту самую сестрицу из книжки-раскладушки). Первыми написанными мною словами были «пур этер бэль эльфо суфри» («pour être belle il fout souffrir»). Баба Роза так всегда говорила, когда заплетала мне косы. В переводе с французского – «если хочешь быть красивой – терпи». И эта замечательная абракадабра, записанная русскими буквами, стала полноправной частью французской тайны вместе с рассказами о парижском детстве моей самой тёплой бабушки Нюси с бесконечной вереницей её имен (хотя охотнее всего она рассказывала, как звалась недолго Индустриализацией, потому что так было нужно). Эти истории были моими новыми сказками, частью далёкого неведомого мира наряду с твёрдыми потёртыми фотографиями семьи из парижских ателье и названиями парижских улиц из «Трёх мушкетеров», которых я прочитала зачем-то лет в шесть.
