Тюлевые занавески поднимались на сквозняке, задевая портфели, парты, стулья, тетрадки. Розовая тетрадь раскрылась на ветру, тускнеющее октябрьское солнце освещало бесформенные кляксы, размашистый почерк, наклоненный вправо, и много, очень много красной пасты. Со звонком все дети были вытолкнуты в коридор, чтобы не простудились. Недовольные одиннадцатилетки, оставившие в классе свои игрушки, вещицы для розыгрышей и фокусов, надували губы, ворчали. Из каждого угла, от каждой компашки доносилось недовольное, почти ненавидящее: «Пузыриха».
Окно было открыто настежь. Учительский стол стоял впритык к подоконнику. Любовь Григорьевна могла видеть все, что происходило в школьном дворе. Первоклассники бесились, плюхались с разбега в сухие листья. «Скоро придет Вадим Петрович и прогонит их», – подумала без интереса Любочка.
Она громко вздохнула, зная, что никто ее не услышит. И выпустила целую стаю маленьких, радужно переливающихся мыльных пузырей. Ветер подхватил их и унес куда-то ввысь, к облакам. Любочка улыбнулась. Выпустила еще. На этот раз пузыриков было меньше. Мыло кончалось. Четвертая баночка за месяц. Шестая за четверть. «Тяжелый будет год», – снова вздохнула Любочка.
Она знала и о своем прозвище среди детей (впрочем, и коллеги за глаза называли ее так), и о том, что ученики ее недолюбливали (впрочем, и она их недолюбливала).
Любочка мечтала учить детей заинтересованных, жаждущих знаний. Возможно, она надеялась встретить свое подобие, помочь выявить скрытые таланты неуверенной в себе, но умной и прилежной девочке. Отработав первый год, Любовь Григорьевна поняла, что большинству учеников (особенно в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет, Боже, самый ужасный возраст) совсем неинтересна литература, и все же она ждала чего-то. Второй год работы окончательно спустил ее с небес на землю. Она надеялась, что ученики будут стараться, ну хоть немного, ради оценок. Но и этого не дождалась. Дети чуяли слабость и сердобольность, словно дикие звери – кровь сдыхающего животного. За три года Любочка поставила всего четыре двойки, три из которых исправила на следующий же день, выслушав слишком уж жалостливые, неправдоподобные, выдуманные на ходу рассказы о больных бабушках, дедушках или собаках.
Четвертый год Любочка встречала в глубокой меланхолии. Она истосковалась по любви, радости, веселью. Любовь никто не любил. Лет в семнадцать ее смешили эти слова. «Любовь никто не любил» или «Любовь не знала любви». Лет в двадцать перестала смеяться.
