Иногда мне кажется, что в памяти у меня не память, а комната смеха с кривыми зеркалами и дразнящими отражениями. Вытянутые, расширенные, низкие, кривые, закрученные – все они лишь смеются надо мной, двоятся, словно в глазах пьяного, и ничего не дают, кроме издевательских намеков и ничего не подсказывающих подсказок.
Должно быть, это банально – сидеть, ничего не делая, но размышляя о прошедшей юности, о потерянной памяти, и делиться этими мыслями с самим собой, делая вид, что хоть кто-то услышит их и оценит, поймет, пожалеет не их, но меня.
Как же глупо и странно помнить так многое, но не знать, что из этого – правда. Сказал непонятно, поясню: с самого детства я любил лгать. Поначалу это были лишь простые фантазии, произнесенные вслух, небольшие, почти незаметные, но придающие пикантности и остроты, словно маленькая щепотка специи. По сути, она блюда не меняет, эта щепотка, мясо остается мясом, суп – супом, а каша – кашей, но без этой самой щепотки (совсем малюсенькой, всего в несколько песчинок) вкус будет пресным, и повара никто не похвалит. Так все началось – со специй, добавленных умелой рукой мастера-лжеца, но на благородном уровне лжи, на который можно поставить половину населения нашей планеты, я продержался недолго. Мне было мало, пучина лжи и соблазнительных, любимых вымыслов затягивала меня. И я начал лгать неладно, грубо, неосторожно, начал вплетать в речь нелепейшие истории, которые придумывал на ходу, сбивался, повторялся, путался, снова повторялся и снова ошибался.
Кажется, вы, мой многоуважаемый воображаемый собеседник, меня не совсем понимаете, вы начинаете утешать меня, мол, все дети неумело врут, в этом нет ничего постыдного, не стоит мучить себя бессонницей и страстными попытками задушить себя простыней в приступах стыда. Вы, мой милый друг, не понимаете, – ах, как приятно обращаться к самому себе на «вы»! – позвольте привести пример.
У меня всегда потели руки. Они были холодными, влажными, липкими. Как у лягушки. Поэтому-то в школе меня дразнили Жабёнком-Лягушонком.
Тот день ничем не отличался от других дней в школе. Повсюду визг, крики, смех детей, жалобный скрип мела, звуки дерева. На перемене я доставал учебник математики, линейку, уронил карандаш. На учебнике была нарисована красная птичка, у нее в клювике мел, как будто птица умеет и, самое главное, считает нужным умение писать. В класс забежала, резво прыгая с квадратика на квадратик на полу, девочка, такая чистенькая, с косичками. Никак не могу вспомнить, как ее звали. Ее имя точно начиналось на какую-то гласную. Или на «н»? «Н» точно была в ее имени. Нина? Точно нет. Может быть, Инга? Хм, может быть. Или Инна? Инга или Инна? Не помню! Пожалуй, это и не важно. Так вот, забежала в класс Инна-Инга, развеселая, румяная. Она была той самой маленькой девочкой, которую любили буквально все: и родители, и учителя, и сверстники, и собаки. Почти у всех таких девочек есть собаки… И снова я отвлекся! Продолжаю: я доставал учебник, ни о чем не подозревая, Инна-Инга подбежала и схватила меня за руку своей обезьяньей лапкой (и снова я забыл уточнить, что была у Инны-Инги ужасная привычка хватать всех за руки и тащить, напирая всем тельцем, в нужном ей направлении). Я никогда не дружил с ней, поэтому опасности не ожидал, не думал, что ей вообще когда-либо может от меня что-то понадобиться. Но что-то ей все-таки понадобилось. Инна-Инга схватила меня и отпрыгнула, не терпя ни секунды, брезгливо вытирая короткопалую кисть о клетчатое платьице. «Бе-е-е, Жабёнок-Лягушонок, – пищала она, – у тебя руки потные!» Уж не знаю, что на меня тогда нашло, но сделалось на душе мне так неспокойно и так обидно, что я не сумел сдержать поток новой лжи.
