Он был любезен со мной, и это меня пугало. Он не кричал на меня, что было бы нормально, а был вежлив. Тон такой, словно он обращался ко мне на «вы».
Он не говорил мне «вы», такое не пришло бы ему в голову, но он знал мою фамилию. «Ты, Геррон», говорил он мне, а не «Ты, еврей».
Опасно, когда такой человек, как Рам, знает твою фамилию.
– Ты, Геррон, – сказал он, – у меня есть для тебя поручение. Снимешь для меня фильм.
Фильм.
Он хочет что-то приватное, решил я поначалу, фильм про самого себя. Любящий отец Карл Рам с тремя своими детьми. Господин оберштурмфюрер, переодетый человеком. Что-то в этом роде. Что он мог бы послать своему семейству в Клостернойбург.
Да, нам известно, сколько у него детей. Нам известно, откуда он. Мы знаем про него все. Так бедные грешники знают все про Бога. Или про черта.
Студия УФА, это мне рассказывал Отто, каждый год снимает фильм во славу Йозефа Геббельса. Всегда к его дню рождения. Они направляют к нему одну из своих звезд – например, Рюмана, который затевает что-нибудь милое с Геббельсовыми детьми, – и тем самым подлизываются к господину министру пропаганды.
Что-то такое, по моим представлениям, хочет теперь и Рам. Никаких проблем. В моем-то положении.
Но Рам мыслит масштабнее. Господин оберштурмфюрер задумал другое.
– Слушай, Геррон, – сказал он. – Однажды я видел какой-то твой фильм. Не помню, как назывался, но он мне понравился. Ты кое-что можешь. Этим и хорош Терезин: здесь полно людей, которые что-то могут. Ведь у вас тут театр и все такое. А теперь я хочу, чтобы был фильм.
И он изложил мне, какой это должен быть фильм.
Я испугался. Вероятно, по мне это было заметно, но он никак не отреагировал. Потому что ожидал моего испуга. Или потому, что ему было безразлично. По таким лицам я не умею читать.
– Мы уже делали одну такую попытку, – сказал он, – но из нее ничего не вышло. Я был очень недоволен. Людей, которые мне все испортили, здесь уже нет.
Следующий поезд всегда отправляется по направлению к Освенциму.
– Теперь твоя очередь, – сказал Рам. По-прежнему приветливо. Голос его все еще дружелюбен. – Если нам повезет, на сей раз что-нибудь получится. Так, Геррон?
– Мне надо подумать, – сказал я. Сказал кому – Раму! Эпштейн, который тоже был приглашен как еврейский староста, проглотил испуганный стон. Еврею не положено прекословить. Тем более, когда чего-то требует комендант лагеря. Эсэсовец, который привел меня, уже приготовился бить. Я не видел его руку, только ощутил движение. Из стойки «смирно» не повернешься. Тем более в кабинете коменданта лагеря. Удар должен был последовать вот-вот, но Рам дал отмашку.
