Эта история приключилась в одном городишке, где было всего триста сорок три дома, примерно восемнадцать больших улиц, двенадцать маленьких улочек, красивый старинный парк с прудом и ещё носочный магазин. Правда, были и другие магазины – продуктовые, промтоварные, хозяйственные и несколько прочих, какие бывают в простых городках на триста сорок три дома. Были тут, конечно, школа и очень уютный детский сад. Короче, история приключилась в обычном таком городке, каких уйма на свете.
Зато местный носочный магазин был непростой. Он стоял на своём месте с момента основания городка. Говорят, будто весь город разросся именно вокруг этого магазинчика. Звучит странновато и не вполне правдоподобно, поскольку обычно крупные города, посёлки и деревеньки образуются возле храмов, заводов и стадионов (если деревня вдруг Олимпийская), но этот наш городок был другим. Бóльшая часть его жителей носила фамилии, связанные с чулочно-носочным делом. Здесь жили Пяткины, Паль-цевы, Штопские, Ножкины, Шерстянкины, Полуподмёткины и, конечно, Носковы. Поэтому возможно, что легенда о городке, который образовался вокруг носочного магазина, была всё-таки правдива. Хотя люди иной раз такое наговорят…
Хозяин носочного магазина – он один во всём городке носил фамилию Голень – по совместительству был и директором, и продавцом, и сторожем, и уборщиком. Это был худой сутулый человечек среднего возраста, лысоватый, на кончике носа он носил очки в толстой чёрной оправе и, когда шёл по улице, вечно что-нибудь бормотал. Поэтому ребятня за глаза обзывала его «Бормотун». Голень, однако, совсем на это не обижался – он любил детей, ведь своих-то у него не было ни одного. Не было у него ни жены, ни даже кошки, да и вообще, похоже, не было никакой родни – все выходные он проводил один-одинёшенек у себя в магазине. У него завелась диковинная привычка: все носки, предназначенные для продажи, он тщательно распаковывал и запихивал в барабан стиральной машины, которую приобрёл специально для стирки новых носков. Потом совал их в сушилку (тоже специально для этого купленную), а после полной просушки гладил и запаковывал снова. Людям такое было по нраву – ещё бы, ведь всё, что он продавал, пахло лавандой, и каждый знал: ни один носок после будущей стирки уже не сядет.