– Через 5 минут начало… Божественная, готовы?
– Ладно, проваливайте.
– Серьезно – начало.
– Ну, так и начинайте…
– Так вы же во 2-м явлении.
– Ну, во втором…
– Так, как же?
– А пойдите вы к черту! Даша, щипцы!
И выхватив из рук расторопной горничной накаленные щипцы, хорошенькая «премьерша» провинциальной драматической труппы принялась немилосердно палить густую белокурую челку.
Елена Александровна, можно? – раздалось за дверью.
– Вы, Томилин? – встрепенулась она.
– Я.
– И я, Кузьмин, – прибавил другой голос.
– Ну, тогда нельзя!
– Да почему же, божественная?
– Надоели.
– А Томилину можно? – ехидничал тот же голос за дверью.
– Как всегда.
– Вот погодите-ка, я Максиньке насплетничаю.
– Можете! Даша, карандаш! Да где же карандаш, черт возьми!
Даша засуетилась, ища карандаш, а хорошенькая «премьерша», полуодетая, в нарядной нижней юбочке и батистовой распашонке для грима, проводила по губам едкой палочкой кровавого кармина.
В уборной, как и во всех уборных провинциальных театров, пахло духами, клеем и папиросами. Дешевенький ковер, превратившийся, за давностью времени, из голубого в зеленый, покрывал пол. В углу приютился туалет, обитый кисеей, с разбросанными по ней голубыми бантами. На туалете стояло овальное «собственное» зеркало, отражавшее хорошенькое и подвижное лицо хозяйки с лукаво-взыскивающими глазами.
Елена Александровна Танина, или просто «Кис-кис», как ее называли все окружающее за ее «кошачий» характер, отлично сознавала неотразимую силу этих глаз и безбожно пользовалась ими. Но сегодня ей было не до того. Сегодня чудесные глаза не играли…
Она злилась…
– Киска, можно? – послышался за дверью знакомый голос.
– Это ты? Входи, входи, голубчик, – говорила она, и в тоже время подправляла левую бровь, подчерненная несколько больше правой.
– Кис-кис, ты еще не готова!
И молодой, очень красивый, благодаря эффектному гриму и блестящим глазам актера, с развязностью близкого вошел в уборную.
– Максинька, милый!
Ловким, кошачьим движением она закинула ему руку на шею и, не стесняясь присутствия горничной, прильнула к нему, глядя на него снизу вверх своими искусно подведенными глазами.
Стоя она была еще эффектнее. Маленькая, хрупкая и изящная, как дорогая статуэтка, она походила больше на ребенка, нежели на 30-ти летнюю женщину, имевшую десятилетнего сына, где-то далеко на руках родственников. Впрочем, она не скрывала ни ребенка, ни возраста – напротив бравировала ими, сознавая свою силу и моложавость.
