Старый Бирюк из-под насупленных бровей зыркнул на Леху с побратимом. Обряд Призыва – долгожданный переход из юнцов в мужчины – уж руку дней, как прошел. А их (лучших из лучших!) учитель грубо ткнул жестким пальцем в грудь и прогнал прочь из строя. Сдавленные смешки прочей малорослой братии звучали им вслед. То, что сдавленные – дело ясное: всякий знал, что, спаянные кровным обетом, Леха-Миха здоровы драться: спиной к спине, хоть бы вся морда в крови, хоть и впятером навалиться – не одолеть! Бывает, упадут, встать не могут – хоть зубами в пятку, да вцепятся.
У Старого Бирюка в любимцах ходили. Даже за частокол уводил их, в Дикое Поле, куда и взрослый мужчина по доброй воле не сунется. А они ходили, и по три дня ни слуху ни духу. Учил там чему – кто его знает? Сами Леха-Миха о том молчали, сколько ни выспрашивай. Только ссадины и шишки выдавали, что не простые то были прогулки. И вот, на тебе, – попер из строя, как сопливых мальчишек, обманом затесавшихся.
Старого Бирюка в селении не любили, но побаивались. Да и он не горел желанием с кем-то дружбу водить. Жил себе на отшибе, что ел, что пил – неведомо, у других не просил и сам не потчевал. Никому не ведомо, откуда он явился. Но не в том суть. В селение когда-то всякий откуда-то, да пришел.
Тот День, похоронивший старый мир, всех согнал с места, вынудил бежать, спасаться, бросить все нажитое, уйти в горы и там сбиться в кучи в ожидании, пока схлынут огромные волны, оставившие после себя размытую, искореженную, неузнаваемую землю.
А Старый Бирюк пришел не так давно. У прочих и отцы здесь выросли, а этот… Веяло от него, как въевшимся дымом, опасностью. Кряжистый, угрюмый, смотрел, точно гвоздь вдавливал, а уж бился – поселяне о том зареклись и вспоминать.
Появился он, точно вышел из дождя, соткался из свинцовой тучи, зацепившейся за близкую Гряду, соорудил из жердей и шкур бог весть каких зверюг хижину. Быстро соорудил. Связал наверху длинные шесты, накрыл шкурами, внутри костерок развел, натянул подвесную лежанку – и готово жилье. Чтоб у кого спроситься, перед старостой голову склонить – это ни-ни. Точно не в соседи напросился, а весь мир собой осчастливил. Мужики ему того не простили. Ишь ты! Пришел чужак – никому ни здрасьте, ходит молча, всех чурается, ни ремесла за ним, ни кому подмоги – лишний рот на воду. Сговорились отколотить да изгнать пришлого. Вдесятером навалились. Вернее, хотели навалиться. Собрались, пошли к хижине. За полночь собрались, скрытно. Шли тихо, крадучись! А этот вдруг будто из-под ног вырос, и ну их швырять да тумаков отвешивать. Когда в себя пришли, Старый Бирюк у своего неказистого жилища сидел да похлебывал из жестяной банки какое-то варево. На лице ни злобы, ни усмешки, будто и не разметал по большаку здоровых мужиков. Так, сидел себе, воздухом дышал. А деревенские встали молча и поплелись домой, как побитые шавки. С той поры с чужаком примирились, как с нечастыми уже, хвала Ноллану, зелеными дождями, от которых, если ты в здравом уме, надо что есть духу мчаться в какое-никакое укрытие – иначе вся кожа язвами пойдет.
