Зависшую над морем луну хотелось потрогать руками. Холодная,
шершавая и невероятно тяжёлая, она рвала лучами промозглое марево,
устилая тёмную гладь ковром мельтешащих огоньков. Убегая за
горизонт, шаткая тропа звала за собой, и какое-то странное чувство
просыпалось в груди: звенящее и светлое, как лунный диск, но в то
же время — тревожное.
Часы, негромко щёлкнув на руке, заставили Сашу встрепенуться —
любые звуки в этой вязкой тиши казались неестественными и
чужеродными.
«Уже двадцать шестое… — выплюнув окурок, он криво усмехнулся, —
и ты опять забыл про собственный день рождения…»
Конец апреля, а весна до Питера так и не добралась. Ещё не сошёл
снег, сделавшись похожим на детдомовскую кашу, он грязными комьями
уныло чернел под окнами. Голые деревья ночами ещё покрывались
льдистой корочкой, зябко поскрипывая от каждого сквозняка.
Крутятся шестерни, бегут стрелки по циферблату, но будто
вхолостую. Время словно замерло и вот-вот потечет вспять: к
раскисшим петрозаводским улицам, дырявым ботинкам, переваренной
перловке на завтрак, обед и ужин. Когда ждёшь весны, а она не
приходит. Мечтаешь о чуде, а оно не случается.
Рассеянно глядя куда-то вдаль, Саша немного постоял на балконе,
но вскоре окончательно продрог и вернулся в номер.
— Ты куда? — томно простонал голос из-под одеяла. — Ты ещё
придешь?
— Спи, красавица. Отлить и покурить.
Как звать эту фею любви, Саша не помнил, а скорее всего, даже
забыл спросить. Она прокурлыкала в ответ что-то невнятное и через
мгновение вновь спала.
«Что ж это ты, товарищ капитан, как медведь в посудной лавке?! В
отпуске сноровку потерял?!»
Луна не отпускала и в номере. Сквозь плотные шторы её мягкий
белёсый свет струился внутрь, скользя серебристыми бликами по всем
полированным поверхностям. Губная гармошка на тумбочке сияла
особенно резко. Привычным жестом Саша подхватил её и сжал в кулаке
до хруста. Сколько он себя помнил, эта гармошка была с ним — с тех
самых пор, когда в одну из майских ночей восемьдесят шестого года
на крыльце петрозаводского роддома сторож обнаружил
захлёбывающегося рёвом младенца.
«Саше от Кати и Зои с любовью!» — дарственная надпись уже
порядком выцвела, но вполне читалась. Гармошка-то и послужила ему
первым документом, своеобразной метрикой, благодаря которой он и
превратился в Александра Александровича Найдёнова, хотя до сих пор
не имел даже представления, кем приходился ему тот, другой
Саша.
